Век просвещения

Карпентьер Алехо

– Ну, что же ты? – спрашивал Виктор, чтобы подбодрить ее – Ну, что же ты?

Однако необъяснимое, неодолимое упрямство не давало ей заговорить. Она пробовала улыбнуться; смотрела на пламя свечей– водила ногтем по скатерти; протягивала руку к бокалу, но так и не брала его.

– Ну, что же ты?

И вдруг Виктор вплотную придвинулся к ней. Огни свечей будто опрокинулись, тени их упали в угол, крепкие мужские руки обняли Софию за талию, стиснули, и молодую женщину вдруг затопила волна желания, как в те уже далекие дни юности, когда она впервые познала страсть… Они возвратились к столу потные, растрепанные, шутливо подталкивая друг друга и смеясь над собой. И заговорили прежним языком, так, как говорили когда-то в порту Сантьяго, когда, пренебрегая низменным любопытством матросов, не обращая внимания на жару и дурные запахи, поднимавшиеся из трюма, встречались в узкой каюте под верхней палубой, где дощатые стены пахли, как и тут, свежим лаком. Ветер с побережья доносил в комнату дыхание моря. Слышно было, как струится вода возле расположенной поблизости плотины. Дом, точно корабль, рассекал волны листвы, с легким шумом бившейся в окна.

XLIV

София с изумлением открывала мир собственной чувственности. Ее руки, плечи, грудь, бедра, колени вдруг словно обрели дар речи. Теперь, когда она отдавалась мужчине, тело ее будто

зажило новой, прекрасной и самостоятельной жизнью, оно было отныне послушно своим порывам и желаниям и не нуждалось в одобрении разума. Стан ее сладко замирал, когда на него ложилась сильная рука; кожа наполнялась трепетом, предчувствуя властное прикосновение. Даже волосы, которые она распускала в счастливые ночи любви, и те, казалось, жаждали отдаться тому, кто пропускал их сквозь свои пальцы. Она, не задумываясь, щедро дарила себя всю, без остатка, и постоянно думала: «Что еще я могу ему дать?» И тем не менее в часы страстных объятий, когда все ее существо точно преображалось, она с горечью чувствовала себя жалкой и нищей, так как не могла полной мерой заплатить за то, что сама получала; она была до краев переполнена нежностью, радостью, жизненной силою, но ее парализовала боязнь, что она не в состоянии отдарить того, кто сам делал ей столь богатые дары. Речь любовников возвращалась к своим исходным формам, к первозданным словам, к лепету, который предшествует поэзии, – так в древности люди возносили хвалу жаркому солнцу, реке, что поила вспаханную землю, зерну, упавшему в борозду, колосу, продолговатому, точно веретено пряхи. Слово возникало от прикосновения, и было оно так же ясно и просто, как породившее его действие. Жизнь их тел подчинялась ритму окружающей природы; начинался ли внезапно дождь, распускались ли ночью цветы, либо ветер вдруг менял направление, – когда бы это ни происходило, в них снова вспыхивало желание, они чувствовали себя обновленными и, сплетаясь в объятии, испытывали столь же острое волнение, как в тот раз, когда впервые познали друг друга. Словно бы ничто не изменилось, все вокруг оставалось прежним, но им все казалось иным. Сегодняшняя ночь, которая только еще медленно и нерешительно приближалась, не будет походить ни на вчерашнюю, ни на завтрашнюю, она принесет свои радости и свои восторги. Неподвластные ходу времени, по своей воле замедляя или убыстряя его бег, любовники были всецело поглощены самым важным для них делом – стремлением как можно глубже постичь самих себя; вот почему то, что происходило вокруг и случайным образом проникало в их сознание, представлялось им неизменным, незыблемым: так бывало, когда приближалась гроза, когда за окном назойливо кричала птица или предутренний ветерок приносил запахи тропического леса. Часто то был лишь случайный порыв ветра, мимолетный шум, легкое дуновение, но они в это время забывали все, охваченные страстью либо погруженные в легкую дремоту – блаженный и сладостный покой, – и обоим казалось, будто так продолжалось всю ночь. У любовников часто было такое чувство, будто они долгие часы провели в объятиях друг друга под шум непогоды, который заставлял еще теснее сплетаться их тела, а проснувшись, они понимали, что ветер продолжался всего несколько минут и лишь слегка раскачивал ветви деревьев под окном…

Снова ощутив вкус повседневной жизни, София наконец-то ощутила себя полноценным человеком. Ей хотелось, чтобы все разделяли владевшую ею радость, удовлетворение и глубокий покой. Теперь, когда молодая женщина насытила голод плоти, она вновь возвращалась к людям, книгам, вещам, она испытывала душевную умиротворенность и поражалась тому, как умудряет физическая любовь. Софии приходилось слышать, что некоторые восточные секты видят в плотском наслаждении необходимый шаг к нравственному совершенствованию, и теперь она готова была в это поверить, замечая, как в ней самой крепнет такая способность к пониманию всего окружающего, о которой она даже и не подозревала. После долгих лет добровольного затворничества, когда она почти все время проводила в четырех стенах, среди привычных предметов и людей, ум ее устремлялся сейчас вовне, и все служило ей поводом для размышлений. Перечитывая некоторые классические произведения, в которых она прежде видела только собрание легенд и мифов, София теперь открывала для себя их первозданный смысл. Ее не привлекали слишком цветистые сочинения современных авторов, чувствительные романы, которые так нравились тогда читателям, она обращалась к книгам, где в форме правдивого повествования или символической притчи была описана совместная жизнь мужчины и женщины во враждебном и полном опасностей мире. Теперь Софии была хорошо понятна тайна Копья и Чаши, которые до тех пор казались ей неясными символами. У молодой женщины возникло такое чувство, что она вновь приносит пользу, что жизнь ее приобрела наконец цель и смысл. Правда, пока еще она жила только настоящим; проходили дни, недели, а она лишь наслаждалась счастьем, не думая о будущем. Однако София не переставала мечтать о том, что придет день и она примет участие в великих событиях – рядом с человеком, с которым связала свою судьбу. Такая выдающаяся личность, как Виктор, думала она, не может долгое время стоять в стороне от важных событий, рано или поздно Юг примет в них участие. Разумеется, его поведение во многом зависит от того, что происходит в Европе, а новости, приходившие из Парижа, не предвещали больших перемен. События там сменялись с невероятной быстротой, и газеты, достигая Кайенны, безнадежно устаревали, – читая их сообщения, можно было ожидать, что все это уже опровергнуто дальнейшим ходом истории. Впрочем, Бонапарт был, видимо, мало расположен заниматься революционными преобразованиями в Америке, его внимание было поглощено более близкими ему задачами. Вот почему Виктор Юг уделял большую часть времени делам управления колонией; он руководил оросительными работами, строительством дорог, усиленно развивал торговые связи с Суринамом, добивался расцвета сельского хозяйства. Его правление признавали отеческим и разумным. Колонисты были довольны. Благодаря усилиям Юга край процветал. В Кайенне давно уже отказались от системы декад и возвратились к привычному григорианскому календарю; правитель колонии приезжал в город в понедельник и возвращался в свое поместье в четверг или пятницу. София тем временем каждое утро уделяла несколько часов заботам о доме; она отдавала различные распоряжения, заказывала столярам мебель, заботилась о содержании сада – через посредство швейцарца Сигера, деятельного торгового агента, она получила из Парамарибо луковицы тюльпанов. Свободное время молодая женщина проводила в библиотеке, где среди скучнейших трактатов по фортификации и искусству кораблевождения, среди трудов по физике и астрономии она обнаружила много превосходных книг. Прошло несколько месяцев, а Виктор, приезжавший в конце каждой недели, так ни разу и не привез какого-либо известия, которое хоть в чем-нибудь могло нарушить мирную

жизнь благоденствующей колонии.

Однажды в сентябре София решилась наконец покинуть сельское уединение и приехала в Кайенну, чтобы сделать кое-какие покупки. В городе творилось что-то странное. Уже с самого рассвета пронзительно звонили все колокола в обители святого Павла Шартрского. К их голосу присоединялись голоса других колоколов, до тех пор никому не ведомых, колоколов, которые прятали на чердаках и на складах и в которые теперь били молотками, железными прутьями и даже подковами, так как колокола эти еще не были подвешены; звон доносился со всех концов города. С недавно прибывшего корабля на берег сходили священники и монахини. Казалось, самое необычное воинство веры обрушилось на город. Служители Христа шли прямо по мостовой в сутанах и широкополых шляпах, а прохожие приветствовали этих людей в черных, светло-коричневых, серых одеяниях и глазели на давно забытые атрибуты – четки, образки, нарамники и молитвенники. Некоторые священники на ходу благословляли горожан, высунувшихся из окон. Другие участники процессии, стараясь перекрыть шум, нестройно пели церковные гимны. Изумленная этим зрелищем, София поспешила в правительственную резиденцию, где она должна была встретиться с Виктором Югом. Но в его кабинете она застала одного только Сигера, который развалился в кресле, поставив неподалеку от себя бутыль тростниковой водки. Торговый агент с преувеличенной любезностью встретил молодую женщину и стал поспешно застегивать камзол.

– Как вам понравилось это нашествие служителей Христа, сударыня? В Кайенну прибыли священники для всех приходов! И монахини для всех лазаретов! Вернулись времена религиозных процессий! Ведь у нас теперь конкордат! Париж и Рим лобызают друг друга! Французы опять становятся католиками. Сейчас в капелле Серых монахинь служат благодарственный молебен. Там вы можете полюбоваться на всех наших правительственных чиновников, они облачились в парадные мундиры и благоговейно склоняют головы, внимая церковной латыни: «Preces nostrae, quaesumus, Domine, propitiatus admitte» [147] . Подумать только, больше миллиона людей погибло ради того, чтобы разрушить религию, которую нынче возрождают!…

147

«Прими же благосклонно, господи, молитвы наши» (лат.).

София вышла на улицу. С корабля, доставившего священников и монахинь, все еще сходили на пристань пассажиры и сразу же раскрывали большие красные и зеленые зонты; носильщики-негры пристраивали на голове тюки и чемоданы. Перед гостиницей Огара несколько священников сносили в одно место свои пожитки, вытирая вспотевшие лбы клетчатыми платками. Внезапно произошло нечто неожиданное: два священника из парижской семинарии святого Сульпиция, которые сошли на берег последними, были встречены негодующими возгласами своих коллег.

– Изменники! Предатели! – слышались яростные крики. – Конституции присягали! – И при этих словах во вновь прибывших полетели подобранная в канавах кожура ананасов, камни и отбросы. – Вон отсюда! Ступайте спать в лес! Изменники! Конституции присягали!

Однако те не струсили и попытались войти в двери гостиницы, раздавая направо и налево тумаки и пинки; но их тут же окружила грозная толпа людей в черных одеяниях. Священников, присягавших на верность республиканской Конституции, прижали к стене, и они тщетно пытались опровергнуть обвинения, которые выкрикивали им в лицо «настоящие», «несмирившиеся» священники, те, кого конкордат неожиданно окружил ореолом истинных воинов Христа, ибо, гонимые и преследуемые, они сохраняли ему верность, служили тайные обедни и были достойными потомками первых диаконов из римских катакомб. На шум прибежали стражники и принялись прикладами разгонять служителей церкви. Порядок почти уже восстановили, как вдруг из расположенной поблизости мясной лавки вышел молодой священник с ведром, наполненным кровью только что зарезанного бычка; он выплеснул кровь прямо на отступников, так что на груди у них расплылись большие красные пятна; сгустки и брызги остро пахнущей крови обагрили белый фасад здания. Снова оглушительно зазвонили колокола. Благодарственный молебен закончился, и Виктор Юг в сопровождении правительственных чиновников вышел в парадном облачении из капеллы Серых монахинь…

– Ну как, видала? – спросил он Софию, встретив ее в своей резиденции.

– Да это просто комедия, – ответила молодая женщина и рассказала ему о потасовке между служителями церкви.

– Я прикажу двум этим злополучным священникам возвратиться во Францию, здесь им жизни не будет.

– Мне кажется, ты бы должен выступить в их защиту, – сказала София. – Как-никак они тебе ближе остальных.

Виктор только пожал плечами.

– Во Франции и то ничего не хотят знать о священниках, приносивших присягу.

– От тебя несет ладаном, – отрезала София.

Они возвратились в поместье, причем в пути почти не разговаривали между собой. В доме их уже поджидали «супруги Бийо» (так София и Виктор называли Бийо-Варенна и Бригитту), которые явились еще в полдень со своим верным псом Пасьянсом. Они нередко, причем без предупреждения, наведывались в гости и оставались в доме на несколько дней.

– Опять Филемон и Бавкида злоупотребляют вашим гостеприимством, – сказал Бийо, употребляя оборот, который не сходил у него с языка с той поры, как он начал жить со своей служанкой Бригиттой как с женою.

София заметила, что за последние месяцы влияние Бавкиды все сильнее ощущалось в доме Филемона. Необыкновенно смышленая негритянка окружала Бийо-Варенна подчеркнутым вниманием, которое проявлялось в том, что она бурно восторгалась всеми его словами и поступками. Люди, жившие на побережье по соседству с фермой Орвилье, приобретенной Бийо-Варенном, ненавидели бывшего председателя Национального Конвента, и с некоторых пор он был подвержен внезапным приступам душевной депрессии. Многие обитатели колонии с тайным злорадством посылали ему парижские газеты, где все еще время от времени с ужасом и отвращением упоминалось его имя. В таких случаях Бийо-Варенн выходил из себя и кричал, что он жертва ужасающей клеветы, что никто не способен оценить роль, которую он сыграл в истории, что никто не сочувствует его страданиям. Видя слезы на глазах Бийо и его отчаяние, Бригитта неизменно произносила одну и ту же фразу, которая тотчас же его успокаивала: «Неужели, преодолев столько опасностей, ты, мой повелитель, станешь обращать внимание на то, что пишут эти шакалы?» При этих словах на лице Бийо появлялась улыбка. И в благодарность он позволял Бригитте безраздельно властвовать на их ферме; с прислугой она держала себя надменно, с поденщиками обращалась строго, все замечала, во все вмешивалась, обо всем заботилась, – словом, вела себя как владелица поместья и с большой ловкостью распоряжалась доходами… София застала Бригитту на кухне, где та командовала, как в собственном доме, торопя слуг, готовивших обед. Молодая негритянка надела самое лучшее из платьев, какие она могла достать в Кайенне, на ее запястьях сверкали золотые браслеты, а на пальцах – филигранные кольца.