Вексель Судьбы. Книга 1
Шрифт:
С этими словами Петрович погрузил своё устройство в воду и вставил конец провода в розетку на стене. Немедленно раздался громкий электрический треск и настольная лампа, в свете которой Алексей читал прессу, погасла.
— Пробки выбило. Пойду, гляну…
Алексей поднялся со своего места и проследовал с Петровичем в прихожую, где находился запертый на замок электрощит. Замок сбили обрубком швеллера, Петрович открыл щит и с удивлением покачал головой, не обнаружив привычных пробок. Вместо них на кривой рейке болтались несколько переключателей, один из которых только что перегорел. Петрович что-то
— Жуть! Что у них тут за напряжение!
И, придя в себя от удара током, принялся с удивлением разглядывать сохранившиеся внутри электрощита таблички и маркировки. Оказалось, что вместо привычных в довоенной столице ста двадцати семи вольт напряжение в сети было — ни много, ни мало — а целых двести двадцать!
Со второго раза байпас встал на место, и импровизированный кипятильник, шипя, свистя и выжигая, по-видимому, колоссальное количество электрической энергии, стал быстро нагревать мутную талую воду в огромной кастрюле. После того как вода закипела, надлежало ждать её остывания до приемлемой температуры, и Алексей, воспользовавшись паузой, принялся рассказывать Петровичу о новостях, только что почёрпнутых им из современных газет.
— Война закончилась не в сорок третьем, а сорок пятом, — начал он с главного. — наши потери — больше двадцати миллионов. В ноябре сорок второго бои шли под Сталинградом. Москву не сдали.
Услышав про Сталинград, Петрович присвистнул. Алексей кашлянул и продолжил:
— Советского Союза больше нет, мы находимся в Российской Федерации. Украина — независимое государство. Президента в России избирают, выборы состоялись в марте.
Видимо, Здравый напрасно полагал, что большую часть реалий современной жизни он узнал из общения с ветераном-инвалидом на рынке. Его друг, как нарочно, как на подбор озвучивал вещи невероятные и выбивающие из колеи.
— Украина независимая, говоришь? — неуверенно и даже с небольшой дрожью в голосе переспросил Петрович. — Ну, тогда и остальные республики разошлись. На кой нам без Украины весь этот муравейник!
— С Грузией война была. Совсем недавно. Там теперь говорят, что Россия оккупировала Сухуми и Цхинвали.
— Ну, это, может, наши и правильно сделали. А в каком году Сталина не стало, ты не разузнал?
— Разузнал. В пятьдесят третьем. После него правил некто Хрущёв, который прославился разоблачением сталинских репрессий. Правда, при нём расстреляли Берию.
— Ты что, Алёша, шутишь так со мной? Какой ещё Хрущёв? Тот матерщинник и недобитый троцкист, что ли, что возглавлял московскую парторганизацию? Репрессии, говоришь, разоблачал?
— Я Хрущёва не знал…
— Зато я знал очень хорошо. Он с тридцать пятого был у наших в разработке, жаль, что его не расстреляли, а ведь было за что. А что же произошло потом?
— Что произошло потом, я ещё не разобрался. В начале девяностых был вроде бы неудавшийся военный переворот, после которого началась приватизация государственных предприятий. Капитализм у нас теперь восстановлен однозначно, однако с Соединёнными Штатами мы по-прежнему едва ли не враги… Так мне показалось, во всяком случае.
— А с Германией?
— Вроде бы
— Кому отдали? Немцам?
— Да нет, Украине.
Петрович, начинавший понемногу привыкать к невероятным новостям, здесь не смог сдержать своего крайнего изумления:
— Если бы отдали Крым немцам, туркам — я бы ещё мог понять. Но чтоб Украине? Они что, у тебя там, в Кремле, — все конечные идиоты?
— Почему это — у меня? У нас с тобой, товарищ сержант госбезопасности, теперь у нас с тобой!
— Извини, лейтенант, — Петрович отёр выступившие на лбу капли пота. Потом, помолчав, продолжил. — Я, честно тебе сказать, не предполагал таких изменений… Новые одежды, автомобили, радиотелефоны — за семьдесят лет всё это могло и должно было поменяться, но вот СССР, Украина, Хрущёв… Куда же Сталин смотрел?
— Но ведь изменения происходили не сразу. Союз после смерти Сталина ещё почти сорок лет держался. Я пока ещё не успел разобраться в международной обстановке за эти годы. Видимо, кто-то нас сильно подвёл или мы отчего-то не выдержали соревнования с капиталистами.
— Не думаю, что было именно так, — грустно ответил Петрович. — В людях всё дело, поверь мне, в людях. Мы хоть с ними всего второй лишь день, но не так уж мало повидали. И вот что я тебе доложу: я не увидел новых людей. Те, что живут здесь сегодня, ничуть не лучше нас, а в чём-то, возможно, даже хуже. У меня из-за моей работы, ты знаешь, не было возможности помногу газеты читать, поэтому я всегда понимал коммунизм не как в газетах писали, а по-своему. Так вот, я понимал коммунизм не через общность женщин и посуды, а через нового человека. Который будет умнее, лучше и совершеннее нас. Только ради такого потомства и можно было терпеть голод и холод, предательства, доносы, убивать врагов, не думать о себе и не жалеть других. Только ради грядущего нового человека! А коль эта затея с новыми людьми не сработала — что ж! Оно тогда даже и лучше, что всё пошло под откос. Тут бы и сотня Сталиных не помогла!
— Что ж, по-твоему, случилось с людьми?
— Да в том-то и дело, Лёша, что как раз ничего не случилось! Всех романтиков типа нас с тобой на войне, видать, поубивало, а вот мещане остались и взяли верх. Я пока вижу здесь одних лишь обычных мещан!
— А твой знакомый-инвалид, что нам помог, — тоже, по-твоему, мещанин?
— Ветеран-то? Нет. Но его таким несчастным именно мещане и сделали, которые одни вокруг него роятся.
Алексей не стал ничего говорить в ответ, и чтобы не создалось тягостной паузы, привстал и попробовал пальцем воду. Вода достаточно остыла и была уже вполне пригодна для того, чтобы обработать рану и хотя бы немного умыться.
Для постирки белья пришлось приносить и кипятить ещё две кастрюли воды, и в этих хлопотах незаметно пролетели несколько часов. Под конец удалось даже побриться — для чего обоюдными усилиями на куске гранитной плитки был заточен и доведен до бритвенной остроты старый кухонный нож.
— Не знаю как ты, — Алексей решил завести новый разговор, — а я до сих пор не могу понять: радоваться нам или нет тому, что с нами произошло?
— Как это — не можешь понять? Живы, руки-ноги на месте — значит, радоваться!