Вексель судьбы. Книга 2
Шрифт:
Я выразил надежду, что германские войска отнесутся к пленённым с гуманизмом, поскольку Германия, на мой взгляд, не должна воевать с народом России. Майор собрался было возразить, но решив, видимо, со мною больше не связываться, в целом с этим доводом согласился. Я же вознамерился по полной воспользоваться его доброжелательностью и обратился с просьбой переселить меня из пыльной кладовки, где трудно дышать, в более приличное место.
На вопрос майора, что именно я понимаю под “приличным местом”, я назвал свой 23-й номер. К моему несказанному удивлению эта дерзкая просьба была удовлетворена: меня отвели в полюбившуюся мне комнату, предварительно переселив оттуда лёгкораненого в руку
Так я вновь оказался в человеческих условиях. Формально я продолжаю оставаться под охраной, однако могу спокойно перемещаться внутри здания гостиницы. Немцы, находящиеся здесь на постое, относятся ко мне нормально. В душе снова есть горячая вода, мне удалось вымыться и постирать вещи. Ближе к вечеру в буфет привезли горячий гуляш, немцы пригласили меня поужинать и даже налили нашей советской водки, оставшейся в здешних закромах. Похоже, с едой в ближайшие дни всё будет в порядке, поскольку на железнодорожной станции оказались неотправленными несколько эшелонов с продовольствием. Местные несколько дней подряд курочили вагоны, но затем немцы взяли станцию под охрану и теперь уверяют, что продуктов там хватит на целый год.
Обо мне немцам известно, что я являюсь “русским гешефтфюрером”, и благодаря этому все они расположены ко мне дружелюбно. Более того, как бы стараясь щадить мои чувства, в моём присутствии немцы сразу же переводят разговор с фронтовых рассказов на какие-нибудь нейтральные воспоминания о фатерлянде.
Всё бы было хорошо, однако мне по-прежнему безумно жаль те несколько сотен “евреев и большевиков”, которых вместо меня позавчера увезли с плаца и которые вряд ли уже вернутся. И ещё - мне становится горестно от всякой мысли о Москве и о моей Землянике, оставшейся там.
Безусловно, я предал Землянику, всё последнее время цинично рассуждая о ней лишь как об источнике оставшихся от дяди паролей и прочих ключей к обозначившемуся у меня богатству. Мысли о золоте затмили во мне любовь, которая, как я теперь понимаю, не была, наверное, особенно сильной, хотя и оставалась единственной. Богатство, деньги, власть - всё это страсти настолько более могучие, что любовь проигрывает им, увы…
Я допускаю, что прежнее чувство вполне может ко мне вернуться, но произойдёт это лишь тогда, когда, получив деньги, я окончательно успокоюсь, либо после разгромного провала моей авантюрной идеи, когда я успокоюсь уже по другому поводу и попытаюсь вновь стать обычным человеком. Только вот сохранится ли то чувство, не сделает ли меня предстоящий отрезок жизни совершенно другим, отныне неспособным уступать и сострадать?
Печальнее всего думать о том, что Земляника помнит меня прежним и надеется на проявление чувств, которые из меня ушли. Я бы очень много отдал за возможность сообщить ей о произошедших со мною переменах, чтобы не находиться в положении обманщика, но - увы!- даже если представить, что я оказываюсь в Москве, то с целью получить нужные мне сведения я буду вынужден продолжать убеждать её в том, что у нас всё идёт по-прежнему. Выходит, что даже там, где я просто обязан проявить честность, я обречён на неправду…
Настроение делается препоганым, поэтому отправляюсь спать.
11/X-1941
Моя жизнь “почётного арестанта” в офицерской гостинице продолжает понемногу налаживаться. Завтракал с немцами в буфете. Отношение ко мне всё ещё сдержанное, но доброжелательное. Еда была царской - варёные яйца, жареный бекон и даже натуральный кофе, которого я не пил с середины лета. После объявления войны кофе исчез из московских гастрономов значительно раньше, чем были введены продуктовые карточки. Правда, его продолжали подавать в театральных
Очень плохо, что здесь совершенно нечего читать. Имевшиеся в гостиничном “красном уголке” книги и газеты новые жильцы выбросили - а напрасно, ведь кроме пропагандистской литературы там были Роллан и Драйзер. Чтобы не умереть от безделья, буду упражняться в философствованиях и самокопании.
Вчера, помнится, я заснул с мыслью, что обречён говорить неправду.
В этом ключе интересно ещё бы знать, не лгу ли я себе, когда обдумываю, что буду делать со своим богатством? Фашистам оно достаться не должно, это точно - хотя какую-то часть им, возможно, и придётся уступить. Что ж, будем торговаться. Отдать сокровища родной стране, выполнить просьбу Сталина - это мне куда более по душе, однако сей окрыляющий и светлый порыв омрачает история с моим несостоявшимся арестом. Но полагаю, что тот арест - исключительно самодеятельность низов, и ни Берия, ни тем более Сталин к телеграмме с приказом меня арестовать не причастны.
Почему я намерен сохранить верность интересам СССР - сам до конца не понимаю. Ведь в силу своего отнюдь непролетарского происхождения, как выяснилось, я должен находиться в оппозиции к советской власти, ополчившейся на частную собственность. Как человек, знающий языки и до конфискации радиоприёмников имевший возможность слушать иностранное радио по несколько часов в день, я отлично понимаю, что в Западной Европе и Соединённых Штатах жизнь в целом лучше. Но зато в СССР - она намного интересней! И дело здесь даже не в друзьях, которых у меня почти и не было, и не в каких-то особых жизненных планах - просто я слишком сильно, возможно, даже излишне сильно с самого раннего детства полюбил эту страну, и все мои мечты и планы неразрывно переплелись с её будущим. Не исключаю, что по прошествии ряда лет я буду чувствовать иначе, однако пока - пока чувствую так. Даже инцидент с приказом на арест не вынудил меня изменить прежним идеалам, ведь в жизни я привык выделять наиболее ценное и обращать минимум внимания на шероховатости и грязь.
Мой несостоявшийся арест - именно шероховатость, если смотреть на жизнь в общем масштабе. И дело тут даже не в том, что я - не эгоист. Как раз я самый что ни на есть эгоист, но только эгоист, в качестве блага для себя желающий получить не пресловутые “банку варенья и коробку печенья”, а успокаивающее и одновременно бодрящее ощущение того, что в моём мире - а моя страна это тоже мой мир!- всё идёт по плану. Возможно, эгоистом подобного не часто встречающегося типа был Николай Первый, любивший повторять, что “прошлое России восхитительно, настоящее прекрасно, а будущее - выше всех похвал”. Именно ради будущего, которое мне представляется содержательным и светлым, я готов мириться с любой грязью, летящей мне в лицо.
В известной степени я должен быть благодарен немцам, которые на время (я надеюсь!) изолировали меня от нашей не самой радостной реальности, усугублённой войной, в которой я запросто могу не выдержать и сломаться.
Вторая удивительная вещь состоит в том, что Раковский, безусловно желая заронить в меня критическое зерно, сам того не ведая упрочил во мне веру в правильность советской доктрины. Ведь если объективные законы развития мировых финансов естественным путём преобразуют их в силу, возвышающуюся над капитализмом и способную положить конец эксплуатации, то в этом случае СССР идёт путём правильным, а расхождения между “сталинизмом” и “троцкизмом” - во многом временны и случайны.