Вексельное право
Шрифт:
– Коньячок-с… Холодненький! – угодливо склонясь, проговорил стюард.
За его гибкой спиной стоял уже известный мне буфетчик, далее перешептывались две напудренные девицы, в одной из них я узнал Березницкую. Группу замыкал неопределенных лет человек в новеньком, но очень помятом костюме мышиного цвета.
– Неси закуску! – приказал стюарду буфетчик, умело сервируя столик.
Мы с Барабановым еще не опомнились от этого зрелища, как человек в костюме протянул руку.
– Заборский, Исидор Иосифович! Судовой врач. Очень приятно!..
Наконец
– Не разделяю ваших эмоций. К знакомству сейчас не расположен. Тем более, что в меню этого обеда, кажется, не включен столь любимый вами консервированный виноград.
Заборский был человек интеллигентный и понятливый: он немедленно ретировался.
Я обратился к Березницкой:
– Сколько помнится, наше свидание было назначено на шестнадцать часов, а сейчас только полдень. Вы слишком торопитесь…
Когда мы остались в каюте втроем с буфетчиком, я открыл коньячную бутылку и, налив полный стакан, поднес ему.
– Вот так-то лучше. Без лишних людей, – подмигнул чекист. – Ну, начнем с тебя, дорогой товарищ. Пей, не стесняйся, – свои люди!
Буфетчик попятился к двери.
– Что вы! Я при исполнении служебных обязанностей не пью-с…
– А почему вам взбрело в голову, что мы будем пить при исполнении служебных обязанностей? – спросил я. – И что это за торжественный обед с дамами? Сами выдумали или Березницкая?
– В рассуждении услужить хорошим людям…
– Так… Выстрел направлен верно, гражданин Калугин, только малость обнизили. Ну, вот что: торжественный обед отменяется. Обедать мы будем в кают-компании на общих основаниях. Дальше: запрещаю продажу спиртных напитков на судне. Поняли? Никому! Без всяких исключений. Сложите все свои бутылки в винный погреб, в присутствии председателя судового комитета закройте погреб на замок и ключи доставьте мне. Я их опечатаю своей печатью. И не вздумайте хитрить: если увижу хоть одного пьяного, вы будете арестованы. Немедленно!
– Помилуйте-с, за что же…
– За соучастие в спекуляции Расторгуева.
– Я?
– Вы.
– Оно конечно, – вздохнул Калугин. – Один бог без греха-с…
– Вот и давайте равняться на бога. Уносите все, а в шесть утра явитесь ко мне.
– В шесть утра?..
– Отправляйтесь!
Барабанов грустно посмотрел на мельхиоровое ведерко, уплывавшее из каюты, потом перевел взгляд на стакан с янтарной жидкостью, понюхал и скорчил гримасу.
После общего обеда он ушел к своим.
Березницкая явилась точно в назначенное время. Она держалась скромно и просто, рассказывала все, что ей было известно о Расторгуеве, и когда я предъявил ей статью сто седьмую, заплакала.
– Ничего, погрустите немножко, – напутствовал я. – О вашем веселом образе жизни слишком много говорят на корабле. На ваш чемодан, где лежат деньги, я пока что наложу арест. Статья сто седьмая предусматривает конфискацию имущества…
Замки
Вечером ко мне постучали.
Вошел веснушчатый паренек лет девятнадцати, суровый и сосредоточенный.
– Матрос первого класса Тимофей Дорогин. Комсомолец…
– Проходи, Тимоша, садись!
– Слыхал разговор сегодня. Буфетчик со старшим коком беседовал.
– Ну, и что же?
– Кок говорит буфетчику: «Ты, Калугин, расторгуевские балыки да копчености убирай с камбузной кладовой. Мне, говорит, вовсе ни к чему с этой язвой объяснение в любви иметь…»
– С какой язвой?
– Про вас это он…
– Значит, кок тоже участвовал в деле Расторгуева?
– Нет, только на хранение принял. Я не хотел говорить – знаете, как у нас водится…
– Знаю: традиция… Комсомольская совесть заставила?
– Да.
– И много у них товару?
– Не менее двух тонн. Грузили под видом судовой провизии, а только никто эту провизию на столе не видал – ни пассажиры, ни команда… На Колыме-то всякую снедь за спиртное можно нипочем взять, а во Владивостоке – ого! Побегать надо…
Дорогин был прав: с продуктами во Владивостоке было туговато.
– Сколько вас, комсомольцев, на «Свердловске»?
– Десять человек. Своя организация имеется…
– Это ж сила, Дорогин!
– Какая там сила! Кто с нами считается?
– Огромная сила. Я ведь тоже бывший комсомолец. Двадцатого года комсомолец. Мы, брат, такие дела творили…
– Ну, в то время, конечно… Я читал. А теперь – другое. Только и подвига, что пассажирскую блевотину швабрить.
– Получается, что у нас было: «Погибаю, но не сдаюсь», а у вас: «Настроение бодрое, идем ко дну». Так, что ли?
Вошел Барабанов.
– Чего смеетесь, граждане?
– Да вот комсомолец Дорогин о подвигах тоскует.
– А что ж! Очень хорошо! – Голос чекиста стал строгим и серьезным. – Правильно, дорогой товарищ Дорогин! Человек всю жизнь должен думать, мечтать о подвиге. А когда придет время – свершить этот подвиг. Свершить скромно и так, чтобы сам не догадывался. Это и называется – большевик, коммунист… Вот что, следователь, мне бы нужно побеседовать с радистом, а там в каюте у него эта дама ревмя ревет. Ты ее довел до слез?
– Каюсь…
– Бессердечный мужчина! Такого штурмана наш капитан и дня бы не стал держать… Слушай, Дорогин: сходи-ка, дружок, за радистом. Сейчас у него, кажется, сеанса нет. Пригласи его сюда.
– Есть!
Радист пришел мрачный.
– Что у вас нового, Серафимов?
– Только что получил штормовое предупреждение. В проливе Лаперуза десять-одиннадцать баллов…
– Ого! Капитану доложил?
– Все сделано. Капитан на мостике. Боцман тянет на палубе штормовые леера. Товарищ следователь… Вы уж меня простите, я о своем: что будет Березницкой? Она ведь моя невеста…