Величие и ограниченность теории Фрейда

Фромм Эрих Зелигманн

Но я ощутил обязанность продолжить свою трактовку сновидения; я почувствовал, что еще недостаточно понял его. Мне все еще было неловко, что я так легко отстранил с пути к профессорскому месту своих двух уважаемых коллег и освободил себе дорогу. Мое недовольство своим поведением, однако, рассеялось, когда я окончательно понял мысль, стоящую за ее выражениями в сновидениях. Я готов был отрицать при всех обстоятельствах, что на самом деле поверил, что Р. был глупцом, а N — человеком с замаранной репутацией. Так же я не верил, что Ирма на самом деле серьезно заболела после того, как ей сделали инъекцию препаратом Отто. В обоих этих случаях в действительности мое сновидение означало только мое желание, чтобы это было именно так. Убеждение в исполнении моего желания прозвучало убедительнее в последнем сновидении, чем в приснившемся до него; в его конструкции более тонко использовались действительные факты, подобно удачно пущенной клевете, которая заставляет людей верить, что «в этом что-то есть». Так один из профессоров на своем собственном факультете голосовал против моего друга Р., а мой друг N сам наивно снабдил меня информацией для моих подозрений. Тем не менее я должен повторить, что мне казалось необходимым далее выяснять смысл сновидения.

Тогда я припомнил, что все еще оставался кусочек сна, не затронутый при трактовке. После того, как я догадался, что Р. — это мой дядя, я почувствовал во сне к нему теплое чувство.

С чем было связано это чувство? Я в жизни никогда не испытывал никаких чувств к своему дяде Иосифу. Я любил моего друга Р. и уважал его в течение многих лет; но если бы я подошел к нему и выразил ему свои чувства словами, близкими той силе ощущения, которое я испытал во сне, то он, несомненно, был бы поражен. Мое чувство к нему удивило меня неестественностью и преувеличенностью как и при оценке его интеллектуальных способностей, выраженной мной при соединении его личности с личностью моего дяди, хотя эта оценка была противоположной той. Вдруг какой-то новый свет забрезжил передо мной. Чувство во сне не относилось к скрытому содержанию, к мыслям, лежащим за сновидением; оно находилось в противоречии к ним и было рассчитано на сокрытие подлинной сути сновидения. И возможно, это был именно его raison d'etre [5] . Я вспомнил мое нежелание заняться его трактовкой, и как долго я ее откладывал, и мое убеждение, что сон был явной чепухой. Мой опыт психоаналитика подсказал мне, как нужно истолковывать отказ такого рода: он не имел смысла как оценка, а был просто выражением эмоции. Если моя маленькая дочка не хотела яблока, предлагаемого ей, она заявляла, что оно кислое, хотя его не пробовала. И если мои пациенты вели себя, как дети, то я знал, что их беспокоит идея, от которой они хотят освободиться. Это же было с моим сновидением. Мне не хотелось заниматься его трактовкой, потому что в ней содержалось что-то, с чем я был несогласен, — а именно утверждение, что Р. был глупцом. Чувство, которое я ощутил к Р., не могло не родиться из этой моей борьбы.

5

raison d'etre (фр.) — подлинный смысл. — Прим. перев.

Если мой сон был искажен в этом отношении по причине его скрытого содержания и искажен до противоположности, то тогда чувство, явно возникшее в сновидении, служило причиной этого искажения. Другими словами, искажение в этом случае было преднамеренным, было средством притворства. Мои мысли в сновидении содержали в себе клевету против Р., и, с учетом того, что я вдруг не заметил этого, появившееся во сне ощущение носило противоположный характер — это было чувство симпатии к нему.

Казалось бы, что таким образом можно было бы считать, что открылся общий смысл сновидения. Правда, что (как показано на примерах, приведенных в главе III «Сновидение как исполнение желания») бывают такие сновидения, которые представляют собой прямое исполнение желаний. Но в случаях, когда не наблюдается исполнение желаемого, где оно отдалено, должна существовать некоторая склонность к постановке защиты от желания; и благодаря этой защите желание не может выразить себя иначе, чем в искаженной форме. Я попытаюсь найти социальную параллель этому внутреннему событию в мышлении. Где можно найти подобное искажение физического действия в общественной жизни? Только там, где речь идет о двух личностях, одна из которых имеет определенную степень власти, с коей вторая личность вынуждена считаться. В таком случае вторая личность будет подделывать свои физические действия или, как можно бы выразиться, будет притворяться. Вежливость, которую я проявляю ежедневно, в большой мере представляет собой притворство такого рода: и когда я трактую свои сновидения для своих читателей, я вынужден прибегнуть к подобному притворству.

Фрейд правильно трактует эпизод своего сновидения, когда его друг Р. оказывается его дядей, как демонстрирующий унижающее отношение к Р., так как его дядя был в некоторой степени преступником. Фрейд расшифровывает свое сновидение, используя простые ассоциации со своими двумя коллегами, которые могли получить профессорскую должность, но им эта честь не была оказана, потому что один оказался глупцом, а другой — преступником. Так что их назначение на должность не состоялось не потому, что они были евреями; именно это давало Фрейду надежду на то, что, может быть, он станет профессором. Фрейд говорит об ощущаемом им сильном нежелании приступить к анализу этого сновидения и в связи с этим сообщает нам, что он деформирует трактовку своего собственного сновидения, представленную своим читателям, из желания быть «вежливым». Фрейд явно опускает из виду здесь тот факт, что его сновидение показывает, что сила его желания стать профессором заставляет его хотеть, чтобы два его конкурента-еврея не стали профессорами не из-за их религиозной принадлежности. Далее Фрейд снова обращается к этому сну, демонстрируя притворство, будто в нем живы детские желания и импульсы. Не признав, что унижение своих друзей было результатом его собственного желания стать профессором, он пишет, что «теплое чувство, которое я ощутил во сне к моему другу Р., было результатом несогласия и возмущения против клеветы на двух моих коллег, которая содержалась в идеях сновидения». Но он продолжает говорить следующее ²² : «Это сновидение одно из моих собственных. Следовательно, я могу продолжить его анализ, говоря, что мои чувства все еще не удовлетворены решением, которое я получил на данный момент. Я знал, что, когда проснусь, мое суждение о коллегах, столь плохое в сновидении, будет очень отличаться от него. А сила моего желания не разделить их судьбу в деле назначения возникла в моем сознании как не играющая существенной роли в объяснении противоречия между моими оценками их во сне и наяву. Если бы мое страстное желание действительно касалось обращения ко мне в другом чине и было столь сильно, как показывал анализ сновидения, то это означало бы, что я патологически амбициозен, а я не признавал этого за собой и полагал, что амбициозность чужда мне. Я не знаю, что подумали бы обо мне в этом случае те люди, которые считали, что хорошо знают меня. Может быть, я был действительно амбициозен; но если так, то до сих пор мои амбиции распространялись на совершенно иные предметы, чем звание и ранг экстраординарного профессора».

Это последнее заявление звучит довольно убедительно. Оно следует логике: «Не может быть того, чего не должно быть». Фрейд верит, что в самом деле он не очень амбициозен. Интересна формулировка этого решающего заявления. Он говорит о «страстном желании, связанном с новым званием», и таким образом камуфлирует проблему в целом. Как он сказал ранее, профессор — полубог для своих пациентов. Это назначение было очень важно из-за общественного положения, а так же из-за дохода. Невинная формулировка «желание, связанное с новым званием», как бы говорила, что это желание очень небольшое, и таким образом Фрейд все еще отрицает свои амбиции в деле назначения его профессором. Далее он настаивает на том, что ему чужда патологическая амбициозность; называя ее патологической, он снова прикрывает ситуацию. Что за патология в стремлении стать профессором,

в цели, о которой он везде говорит, очень важной для него? Напротив, такая амбиция вполне нормальна. Он предоставляет возможность другим людям оценить его в этом случае, но он ограничивает этот круг людей «теми, кто полагает, что хорошо его знают», а не теми, кто «знаком с ним». Таким образом он сужает всю проблему, говоря, что если он был амбициозен, то его «амбиции были связаны с целями совсем другого рода, чем звание и ранг экстраординарного профессора».

Однако таким образом Фрейд перефразирует свои собственные слова, говоря об амбициозности, породившей его сновидение, и решая вопрос, что же лежало в его основе. Отвечая на этот вопрос, он говорит о случае из своего детства, когда профессиональный предсказатель напророчил ему, что однажды он станет членом совета министров. (Это было время «бюргерского» совета министров, когда среди министров были и евреи.) Другими словами, талантливый еврейский мальчик имел шанс стать членом совета министров. Фрейд продолжает: «События того времени несомненно повлияли на то, что незадолго до того, как я поступил в университет, я собирался изучать право и только в последний момент изменил свое решение» ²³ . На самом деле эти слова служат весьма сильным доказательством стремления Фрейда к славе, и мир, возможно, потерял в лице этого гения талантливого юриста, так как он отказался от этого своего решения. Фрейд далее продолжает говорить, что его сновидение на деле означает исполнение его собственного желания стать министром. «Устранив двух своих ученых и уважаемых коллег не из-за того, что они евреи, а оценив одного как простака, а другого — как преступника, я повел себя, как будто бы я был министром. Я поставил себя на место министра. Я занял кресло Его Превосходительства, чтобы отомстить Ему! Он отказался назначить меня экстраординарным профессором, а я отплатил ему во сне, заняв его место» ²⁴ . Фрейд, столь твердо отрицая свою амбициозность во взрослом состоянии, соглашается со своими амбициями как реалиями из детства и юношества.

Вот одна из предпосылок образа мысли Фрейда. Те черты, которые считаются несовместимыми с личностью уважаемого человека-профессионала, каким был Фрейд, он соотносил с детством и предполагал, что в этом случае, принадлежа детскому опыту, они не имеют отношения к опыту взрослого человека. Утверждение, что все невротические склонности возникают в детстве, он на самом деле использует, чтобы защитить взрослого от подозрения в невротических качествах. В действительности Фрейд был очень нервным человеком, но в то время он не мог не сознавать себя таковым и вместе с этим должен был чувствовать себя нормальным, уважаемым профессионалом. Поэтому все, что не подходило под образец нормального человека, считалось привнесенным из детства, и это детское наследие не рассматривалось как полностью живое и присущее взрослому. (Все это, конечно, изменилось в течение последних пятидесяти лет, когда нервозность стала уважаемой, а образ разумного, здорового, нормального взрослого буржуа был вытеснен со сцены культуры. Но для Фрейда этот образ был еще очень привлекателен, и только тот, кто полностью понимает это, может оценить стремление Фрейда к исключению всего иррационального из своей взрослой жизни. Это одна из причин, по которой его так называемый самоанализ оказался неудачным. Он, как правило, не видел того, что он не хотел видеть, — а именно то, что не соответствовало портрету разумного уважаемого буржуа.)

Центральный элемент в трактовке снов Фрейдом — понятие цензуры. Фрейд открыл, что многие сны направлены на сокрытие их подлинного смысла и на выражение этого смысла в формах, аналогичных приемам политика-оппозиционера, действующего в условиях диктатуры, выражающего свои идеи между строк или говорящего о происходящем в классической Греции, а подразумевающего на самом деле современные события. Сновидение для Фрейда никогда не является открытым посланием, а его следует сравнивать с зашифрованным сообщением, которое нужно расшифровать, чтобы понять. Раскодирование должно быть сделано таким образом, чтобы тот, кому сон приснился, чувствовал себя свободным, выражая идеи своего сновидения, не соответствующие образу мысли того общества, в котором он живет. Говоря это, я хочу обратить внимание на то, что цензура более связана с социальным строем, чем это предполагал Фрейд, и в наши дни она уже не имеет того значения, какое она имела ранее. Важно открытие Фрейда, что сновидение обязательно нужно расшифровывать. Однако это открытие в его простом и догматичном понимании очень часто приводило к ошибочным результатам. Не каждый сон требует расшифровки, да и степень кодирования очень различается от сновидения к сновидению.

Насколько и в какой степени необходимо кодирование, зависит от санкций, наложенных обществом на того, кто мыслит запрещенными мыслями в своем сне, а так же зависит от таких личностных факторов, как покорность и боязливость личности, а далее от того, какова степень необходимости зашифровки мысли, которая кажется опасной. Когда я говорю «опасной», я не имею в виду именно внешние общественные санкции против тех, кто мыслит опасные идеи. Такое, конечно, тоже случается, и не лишено ценности возражение, что все наши мысли в сновидении — т. е. все наши сновидения — тайные, и никто не знает о них. Если кому-то важно избежать опасных идей, то он не должен даже мыслить их в своих снах, потому что они должны оставаться глубоко скрытыми. Под опасными мыслями я имею в виду те, за которые человека могут наказать или из-за которых он может пострадать, если вдруг о них кто-то узнает. Такие мысли существуют, мы все хорошо это знаем, и люди хорошо понимают, о чем им лучше не рассказывать и о чем лучше не думать, если они не хотят испытать неловкость. Однако здесь я более имею в виду мысли, опасные не потому, что в них содержится нечто особое, требующее каких-то санкций, а потому, что они выходят за рамки здравого смысла. Это мысли, никем более не разделяемые или понятные только очень узкой группе лиц, и поэтому они ставят личность в положение изолированности, одиночества, необщительности. Именно это ощущение содержит в себе начало умопомешательства, которое случается, когда человек полностью порывает всякую связь с окружающими.

Открытие Фрейдом операции цензурирования было значительным достижением, но использование этого открытия для трактовки сновидений догматические применительно к каждому отдельному сновидению в нашем понимании недопустимо.

Символический язык сновидений

Прежде чем продолжить обсуждение, является ли каждое сновидение, как предполагает Фрейд, искажением, полезно различать между двумя видами символов — универсальными и случайными. Случайный символ не имеет внутренней связи с тем, что он символизирует. Давайте предположим, что какой-то человек получил печальный опыт в каком-то де. Когда он слышит название этого города, он легко связывает его со своим неприятным впечатлением или же с ощущением радости, если бы он в этом городе испытал именно радость. Вполне ясно, что в природе этого города нет ничего печального или веселого. Только индивидуальное впечатление, связанное с этим городом, делает его символом настроения. Такая же реакция может исследовать в связи с домом, улицей, одеждой, каким-то событием или чем-то; однажды связанным с особым настроением. Картина сновидения представляет собой это настроение, а город «замещает» настроение, однажды в нем полученное.