Величие и ограниченность теории Фрейда

Фромм Эрих Зелигманн

В теории Эроса все это выглядит совершенно по-иному. Человек теперь не рассматривается как нечто изначально изолированное и эгоистическое, как Fhomme machine; он прежде всего связан с другими людьми — к единению с которыми его побуждают жизненные инстинкты. Жизнь, любовь и взрастание едины и неделимы, они коренятся глубже и более фундаментальны, чем сексуальность и «удовольствие».

Перемена в воззрениях Фрейда ясно видна в его новой оценке библейской заповеди «Возлюби ближнего своего как самого себя». В письме А. Эйнштейну «Почему война?» говорится:

«Все, что устанавливает эмоциональные связи между людьми, должно противостоять войне. Такие связи могут быть двоякого рода. Прежде всего это отношения, подобные отношению к объекту любви — даже при отсутствии сексуальной цели. Психоанализ не нуждается в том, чтобы стыдиться, говоря о любви, — ведь религия говорит то же самое: „Возлюби ближнего своего

как самого себя“. Только это легко предписать, но трудно исполнить. Другого рода эмоциональная связь возникает через идентификацию. Все, что представляет собой для людей общезначимый интерес, возбуждает подобную общность чувств, идентификацию. На этом в значительной мере покоится здание человеческого общества» [10] .

10

Цит. по: Фрейд 3. Психоанализ. Религия, Культура. М., 1992. С. 266, 267. — Прим. перев.

Эти строки были написаны тем самым человеком, который тремя годами раньше завершил комментарий к той же библейской заповеди вопросом: «Каков смысл в наставлении, провозглашаемом с такой торжественностью, если его нельзя рекомендовать к употреблению как разумное?».

Произошло коренное изменение взглядов. Фрейд, противник религии, называвший ее иллюзией, которая не дает человеку достигнуть зрелости и независимости, теперь в подтверждение своих психологических допущений цитирует едва ли не самую важную заповедь из имеющихся во всех гуманистических религиях. Он подчеркивает, что «не нужно психоанализа, чтобы устыдиться разговоров о любви по этому поводу». На деле Фрейд нуждался в таком утверждении, чтобы преодолеть неловкость, которую он должен был ощущать, делая столь решительный поворот во взглядах на концепцию братской любви.

Понимал ли Фрейд, насколько решительной была перемена в его подходе? Сознавал ли он глубокое и непримиримое противоречие между старой и новой теориями? Совершенно очевидно, что нет. В «Я и Оно» он идентифицировал Эрос (инстинкт жизни или инстинкт любви) с сексуальными инстинктами (плюс инстинкт самосохранения):

«Я думаю, что следует различать два вида первичных позывов, из которых один — сексуальные инстинкты, или Эрос — гораздо более заметен и более доступен для изучения. Этот вид охватывает не только непосредственный безудержный сексуальный первичный позыв и исходящие от него целепрегражденные и сублимированные движения первичного позыва, но и инстинкт самосохранения, который мы должны приписать- „Я“. В начале аналитической работы мы по веским причинам противопоставляли этот инстинкт сексуальным первичным позывам, направленным на объект» [11] .

11

Цит. по: Фрейд 3. Я и Оно. Труды разных лет. Т. 1. С. 374, 375. — Прим. перев.

Несомненно, из-за того, что это противоречие не осознавалось, он пытался согласовать новую теорию со старой и свести их в единое целое без резких переходов. Такие попытки привели ко многим сущностным противоречиям и несообразностям в новой теории; Фрейд снова и снова пробовал с ними справиться, сгладить или истолковать по-другому, но успеха добиться не удавалось. На следующих страницах я попытаюсь описать злоключения новой теории, произошедшие из-за того, что Фрейд не смог увидеть, что новое вино — а в этом случае, я думаю, лучшее вино — не надо наливать в старые меха.

Однако прежде чем начать этот анализ, следует упомянуть еще об одной перемене, также не замеченной Фрейдом; она еще более усложняет дело. Фрейд построил прежнюю теорию по научной модели, которую легко распознать: механистическая и материалистическая модель, в свое время она была идеально научной с точки зрения его учителя фон Брюкке и широкого круга механистических материалистов, включая Гельмгольца и Бюхнера ²⁹ . Они полагали человека механизмом, управляемым химическими процессами; ощущения, аффекты и эмоции — следствиями специфических и распознаваемых физиологических процессов. Большая часть открытий в эндокринологии и нейрофизиологии за последние десятилетия была неизвестна этим людям, однако они отважно и изобретательно отстаивали корректность своих воззрений. Те потребности и интересы, для которых нельзя отыскать телесных первопричин, игнорировались, а процессы, которыми они не пренебрегали, трактовались в границах механистического мышления. Физиологическая модель фон Брюкке и модель человека Фрейда сегодня могут быть воспроизведены хорошо запрограммированным

компьютером. У этой «личности» разовьется некоторый объем напряжений (tension), за некоторым порогом им полагается снизить давление и ослабнуть, причем эта процедура будет контролироваться другой частью программы, Эго, которое наблюдает за реальным миром и затормозит процесс расслабления, когда он вступит в противоречие с нуждами выживания. Фрейдистский робот был бы похож на фантастического робота Айзека Азимова, но программа у него была бы иная. Его первым законом взамен правила «не навреди человеку» стало бы правило «не навреди себе» или «не разрушь себя».

Новая теория не следует такой механистической «физиологизированной» модели. Теория ориентирована на биологические понятия; фундаментальные силы жизни (и ее противоположности, смерти) стали главными мотивирующими силами. Природа клетки — иными словами, всей живой субстанции — стала теоретической основой теории мотивации, а не физиологического процесса, происходящего в определенном телесном органе. Новая теория, возможно, ближе к виталистической философии, чем к концепциям немецких механистических материалистов. Но, как я уже говорил, Фрейд не осознавал эту перемену отчетливо. Поэтому он снова и снова пытался приспособить свой физиологический метод к новой теории и с неизбежностью терпел неудачи в этом стремлении найти квадратуру круга. Однако же в одном важном направлении обе теории имеют общую посылку: это — неизменная аксиома Фрейда, согласно которой суть закона, управляющего аппаратом психики, есть стремление снизить напряжение (или возбуждение) до постоянного низкого уровня (принцип постоянства, на котором покоится принцип удовольствия) или до нулевого уровня (принцип нирваны, на котором основан инстинкт смерти).

Теперь мы должны обратиться к более подробному анализу двух новых положений Фрейда, а именно инстинкта смерти и инстинкта жизни, важнейших определяющих сил человеческого существования ³⁰ .

Что побудило Фрейда постулировать инстинкт смерти?

Одну причину я уже упоминал: это шок от первой мировой войны. Фрейд, как многие люди его возраста, в те времена оптимистически оценивал европейский средний класс, но внезапно он увидел такую ненависть и такие разрушения, какие нельзя было себе представить до 1 августа 1914 г.

Можно предположить, что к этому общеисторическому фактору добавился личностный. Как мы знаем из биографии Фрейда, написанной Эрнстом Джонсом, он был поглощен мыслями о смерти. После того как ему минуло сорок, он думал о конце жизни каждый день; у него были приступы Todesangst (страха смерти), и случалось, сказав «до свидания», он добавлял: «Вы можете меня больше не увидеть». Еще одна догадка: Фрейда могла угнетать и укреплять в страхе перед своим концом жестокая болезнь, и это способствовало постулированию инстинкта смерти. Такое рассуждение, однако, в столь упрощенном виде несостоятельно, поскольку первые признаки болезни появились у Фрейда в феврале 1923 г., а концепция инстинкта смерти была создана несколькими годами раньше. Однако можно позволить себе предположение, что давняя озабоченность мыслями о смерти усилилась, когда он стал болеть, и это привело его к концепции, согласно которой в центре человеческих переживаний (experience) помещается скорее конфликт между жизнью и смертью, чем конфликт между жизнеутверждающими силами — сексуальными желаниями и влечениями (drives) Эго. Предположение, что человек нуждается в смерти, поскольку она есть скрытая цель жизни, может оцениваться как успокоительное, смягчающее страх смерти.

Эти исторические и личностные факторы определяют одну группу мотивов, по которым Фрейд пришел к концепции инстинкта смерти, но есть и другая группа факторов, которая должна была подвести его к этой теории. Фрейд всегда мыслил дуалистически. Ему представлялись две сражающиеся силы, и жизненный процесс был результатом их сражения. Секс и стремление (drive) к самосохранению были изначальными элементами дуалистической теории. Но появилась концепция нарциссизма, которая перевела инстинкт самосохранения в стан либидо, и прежняя форма дуализма оказалась под угрозой. Разве теория нарциссизма не навязывает нам монистическую установку, что все инстинкты связаны с либидо? И хуже того, не оправдывает ли она одну из главных ересей Юнга — концепцию, по которой либидо есть обозначение для всей психической энергии? Воистину, что Фрейду приходилось разрешать невыносимую дилемму — невыносимую потому, что в ней таилось согласие с юнговской концепцией либидо. Ему необходимо было найти новый инстинкт, противоположный либидо, как основу для нового дуалистического подхода. Инстинкт смерти соответствовал этому требованию. Взамен прежнего дуализма нашелся новый, и бытие опять можно было оценивать дуалистически как поле сражения между двумя инстинктами, Эроса и смерти.