Величие и печаль мадемуазель Коко
Шрифт:
— Но… почему тогда гипноз так мало и редко применяется в медицине? Почему я узнала о нем, как о каком-то шарлатанстве?
— Потому что много званых, но мало избранных, дитя мое. Потому что загипнотизировать пациента может кто угодно — разумеется, при знании техники. А вот сделать достаточное по силе внушение, чтобы установка сохранилась на долгие годы… Тут не у всех хватает данных. А нужны именно природные данные, именно прирожденный талант, сила воли, способность к влиянию… Назови это как угодно, но это нельзя в себе выработать, нельзя развить. Оно или дается, или нет. И я впервые в жизни, быть может, вижу перед собой настоящего, природного гипнотизера. Неужели вам не приходилось делать этого раньше? Вы не участвовали в медиумических сеансах? Они когда-то были излюбленным развлечением молодежи.
Мои духовные практики к тому моменту исчерпывались еженедельными мессами, но я не сказала об этом доктору, в мои планы не входило посвящать его в мой истинный возраст.
— Нет? Вот и хорошо. Страшно подумать, что бы вы могли учинить.
Вдруг я почувствовала себя… странно. Мне подумалось: а что, если мое общение с моим призрачным, умершим при рождении братом было вызвано не живым воображением ребенка, а некими способностями, позволившими мне отодвинуть завесу тайны и ступить в иной мир, мир мертвых? Что, если брат, вызванный усилиями моей воли из потустороннего, действительно вел меня по жизни и давал подсказки, как поступить, и это не было всего лишь хорошо развитой интуицией, как я полагала?
Разумеется, я ничего не сказала доктору — еще не хватало из помощниц перейти в его пациентки! А он наверняка заинтересовался бы моим случаем и, быть может, даже написал бы обо мне статью в журнал и выступил бы на конференции. В мои планы не входило прославиться подобным образом, поэтому я и промолчала.
Не скрою, что у меня были и кое-какие мысли относительно самого доктора. Кажется, он упомянул импотенцию в числе заболеваний, поддающихся излечению гипнозом? Что, если мне воздействовать на него — мягко, незаметно? Или, напротив, предпринять массированную атаку, но внушить ему, чтобы потом он все забыл?
Нет-нет, я всегда была ужасной трусихой. Я не могла решиться на это. Его нежелание иметь дело с женщинами могло иметь глубокие физиологические причины, и мое вмешательство тогда только навредило бы ему, заставив желать невозможного. Внушение могло не удастся мне, и тогда он очнулся бы от гипноза помнящим все, разгневанным… А в гневе он был страшен. И я отказалась от своей мысли, решив, что дружба и покровительство Марка дороже мне эфемерной возможности стать его любовницей.
И я не пожалела о принятом мною решении. Несомненно, Марк Лебуле по своим душевным качествам был способен на глубокую привязанность. Я разбила бы его сердце. Ведь через некоторое время Шанель стала буквально умолять меня, чтобы я приехала к ней.
И я подчинилась.
До сих пор не понимаю — почему ей меня не хватало? Я могу понять ее нужду во мне в трудные времена, когда я была необходима ей как помощница, как вдумчивый собеседник и, в конце концов, как существо, неизменно глядевшее на нее снизу вверх. Но зачем я была нужна ей, когда она жила в роскоши и довольстве в Итон-Холле и была подругой герцога — признанной светом и людьми, почти законной женой?
Быть может, тайна крылась как раз в этом несчастном «почти».
Глава 8
Герцогу было около сорока — во всяком случае, так я решила, увидев его впервые. Он понравился мне: высокий, широкоплечий. Его рыжеватые волосы, брови и ресницы совсем выгорели на солнце — он любил охоту и морские прогулки. Это хобби сделало бы его похожим на альбиноса, если бы не загорелая, дубленная солью и ветрами кожа. Его ярко-голубые глаза смотрели пристально и весело. Для мужчины своего роста он очень легко двигался и был прекрасным танцором. Он одевался очень просто, в его костюмах не было и следа той тщательности, какая отличает французских щеголей, но был неизменно и небрежно элегантен. Разумеется, его манеры были очаровательны. И конечно, он был сказочно богат.
И представить себе не могла масштабов его богатства. Для меня было состоянием скромное наследство, оставленное мне моим погибшим женихом, средства, которыми распоряжалась Шанель, казались мне золотыми горами. Но когда я впервые увидела Итон-Холл… О, Итон-Холл! Суждено ли мне еще когда-нибудь увидеть его башенки, его барочные своды? У меня замерло сердце от красоты и величественности этого строения — а герцог посмеивался над ним и утверждал, что оно ничем не хуже лондонского вокзала Сан-Панкрас. По Итон-Холлу можно было бродить целыми днями и не заскучать ни на одну минуту. Полотна Рафаэля… Гойя… Рубенс… Рыцари в старинных доспехах стерегли лестницы. Порой я забывала обо всем — о времени, о том, где я, кто я… Шествуя бесконечными готическими галереями, я воображала себя то хрупкой герцогиней минувших лет в огромном кринолине, то призраком монахини, преступившей свой обет, обреченной вечно странствовать по замку, то девицей, переодетой в одежду послушника, ступающей с ложным благочестием. В библиотеке я нашла роман Мэтью Льюиса «Монах» и, чтобы попрактиковаться в английском, прочла его от корки до корки. Книга произвела на меня впечатление, которое было бы не таким сильным, прочитай я этот роман во Франции, а не в Итон-Холле [3] .
3
«Амброзио,
Были залы и коридоры, в которых мне не попадалось ни одной живой души, хотя штат прислуги, содержащейся в замке, казался мне совершенно чрезмерным. Я могла бы поклясться, что долгие века в эти комнаты никто не заглядывал, тут не было человеческого духа, но на сияющем паркете не замечала ни следа пыли, и глаза с портретов провожали меня страшными, живыми взглядами. Убирались ли в тех комнатах эльфы? Я слышала, это было принято в мечтательной, наполненной фантазиями Англии. Но однажды я испугалась не на шутку, когда попала в галерею, пронизанную светом. Мне сначала показалось, что я вижу множество стеклянных аквариумов, но приглядевшись, я поняла, что не рыбы наполняют эти прозрачные кубы, а скелеты лошадей. Свет дробился в стеклянных гранях, мягко отражался на отполированных желтоватых костях. Зубы черепов скалились в жутких ухмылках. Пустые глазницы, показалось мне, следили за мной взглядами, как и портреты. Я склонна была счесть причудливую обстановку стеклянной галереи своей галлюцинацией, но неведомо откуда взявшийся импозантный слуга в ливрее объяснил мне, что сие идея дедушки нынешнего герцога — таким образом чудак решил увековечить лучших своих жеребцов. Их имена можно было прочитать на бронзовых табличках, прикрученных к стеклянным гробам. Я говорила, что у меня хорошо развито воображение? Но куда мне до покойного герцога! Я не стала рассказывать Шанель о своей находке и даже не знала, видела ли она скелеты коней и какова была ее реакция. Она не очень охотно исследовала замок, в который занесла ее судьба, довольствуясь жилыми комнатами в правом крыле. Меня это поразило. Ведь она так любит роскошь. Отношения с герцогом подняли ее до невиданных вершин, она могла жить, как королева! Однако она выглядела немного подавленной и… испуганной. О да, Шанель, истинная француженка по духу, храбрая и веселая, словно воробышек, была напугана и этим замком, и своим новым положением. Она не только не интересовалась замком, но и старалась как можно больше времени проводить в саду. О этот парк, он больше напоминал лес и вовсе не походил на постриженный сад Версаля! Только теперь я поняла те страницы романов, где говорилось об охоте в парках английской знати — в этом парке, несомненно, водились лисы. Но мать и в парк старалась не углубляться, ей больше нравились ухоженные лужайки, выстеленные зеленью, словно бархатом, и бесконечные ряды оранжерей, где вызревали экзотические фрукты и диковинные цветы. В простых светлых платьях мы выходили гулять в розарий. Розы были еще одной гордостью Итон-Холла. Как-то я спросила мать, нельзя ли мне поставить в мою комнату букет цветов из оранжереи, и вдруг она переменилась в лице. Я даже испугалась.
— У меня уже был конфуз с этими несчастными розами, — сказала она сдержанно, но с большим чувством. — В первые дни моего здесь пребывания я попросила садовника срезать розы. Собрала букеты, расставила их по вазам… Провозилась целый день, исколола руки шипами… А Вендор, когда вернулся, устроил мне выволочку.
— Ему не понравились букеты? — удивилась я.
Взмахом руки мать отмела это предположение.
— Об эстетической стороне не было ни слова. Оказывается, вся эта красота и роскошь существует только для того, чтобы ее отправляли в больницы и приюты. Можешь себе это представить? Алые розы — в дом престарелых, чтобы они благоухали в пропитанных лекарством спальнях! Белые лилии — в детский приют, пусть отбивают запах грязных пеленок. В родильные дома — до того ли несчастным роженицам, станут ли они, корчась от схваток, вдыхать аромат дамасских роз! А сумасшедшие в домах скорби пусть нюхают фиалки, их запах, говорят, умиротворяет.
— Мне кажется, это очень милый обычай, — пробормотала я. — Быть может, чистые пеленки и лекарства нужнее в приютах и больницах, но и цветы тоже могут украсить жизнь…
— А по-моему, это глупость и больше ничего, — безапелляционно заявила Шанель. — Знаешь, типичная глупость аристократии. Держаться за старые порядки только потому, что они старые. Не пользоваться собственными цветами, хотя они растут у тебя под носом! Представь, цветы для украшения стола и дома привозят откуда-то, то есть мы их покупаем! Покупаем за деньги, и немалые!