Великан
Шрифт:
— Ну, Левка, вынимай! — сказал Миша таким голосом, как будто он уже сто лет был командиром.
В это время позади нас вдруг кто-то как заревет! Как гром но небу: о-ра-рах! А потом обратно, только тоненьким голоском со всхлипом: и-и-их! о-ра-рах! и-и-их!
Мы глянули назад. Из кустов вылез широкий, как табуретка, лоб Великана. Волосы на нем курчавились, глаза горели и все время поворачивались то красной, то синей стороной. Ноздри были у самой земли, они выдували из нее две струйки пыли, как мехи.
Мы все шарахнулись
— Сейчас, — говорит, — Великан нас всех подавит. Пускай он немного успокоится, тогда я пойду один его прогоню.
В это время ветки в кусте шевельнулись — наверное, от ветра. Миша как прыгнет к дереву и давай на него карабкаться. В один момент залез, как кошка. Поглядел сверху, кричит:
— Эх ты, Левка в яму свалился! Великан его достать не может. Он от злости аж землю роет ногами!
— А далеко он от Левки?
— Нет, совсем близко. Если на колени станет, дотянется.
— Тогда слезай, пойдем прогонять его.
— Да, хитрые! Он вон какой страшный. Вот лезьте-ка сюда, посмотрите.
Мы плюнули да него и побежали одни.
* * *
Вася на ходу сорвал нам всем но хорошему пруту. Мы подкрались к яме и выглянули из кустов, с разных сторон. Великан стоял, опустив вниз голову, и смотрел в яму. Он уже не ревел и не рыл землю ногами.
Вася первый высунулся и огрел его прутом по жирному боку. Огрел и — опять в кусты. Великан неуклюже повернулся, поглядел — никого нет. Тут я его огрел. Он повернулся ко мне — Володя резнул его. Потом опять Вася.
Тут он, верно, одурел с перепугу, начал топтаться на месте, поворачиваться и подставлять нам по очереди бока для ударов. Я не знаю, откуда у нас храбрость взялась: мы совсем вышли из кустов. Вася командовал: «Раз, раз, раз!» — и мы с трех сторон хлестали Великана прутьями.
А он только мотал широким лбом и ничего не делал нам. Теперь он видел нас — и все равно не трогал.
Когда мы всыпали ему раз по десять, он заревел, как маленький теленок, и побежал, не разбирая, где куст, где полянка.
Мы проводили его до самого выгона, и там его забрал пастух.
Когда мы вернулись, Левка сидел по грудь в луже. Он под водой крепко держал свой подол с нашими голосами. Мы вытащили его, обмыли. В это время и Миша слез со своего дерева. Он подошел к нам и как будто с обидой сказал:
— Чего же вы убежали? Я не успел даже с дерева слезть. Если бы успел, я бы один с ним справился.
Мы говорили:
— Эх ты, а еще хвастаешь всегда! Как же ты одни ночевал в лесу, с лошадьми?
— Да, я сперва с отцом был. Потом, когда я уснул, он ушел рыбу удить при месяце, а под утро опять вернулся.
Левка вспомнил про голоса и спросил:
— Уже можно вынимать?
Миша сказал:
—
Мы все опустили головы. Нам было стыдно за него, и мы не знали, как ему сказать, что теперь эти выборы уже не годятся.
Левка запустил руку в подол и вынул большой мокрый лист — наверное, мой. Миша хотя удивился, но все-таки громко сказал, как на собрании:
— Один за Васю!
Левка вынул второй голос — это был тоже лист. Теперь уже мы удивились и обрадовались. Левка полез за третьим — опять лист. И только в четвертый раз он вытянул маленькую гнилую палочку. Мы с Володей вскочили, запрыгали, закричали:
— Ур-ра! Ур-ра!
Так Вася сделался нашим командиром.
А Великан теперь стал чудной. Когда он разозлится, ему сейчас же кричат: «Раз, раз, раз!» — и он уходит. А если это крикнет маленький, да еще с прутиком, так он бросается бежать куда глаза глядят.
Помешали
I
Вася Сивов уже пятый день оставался после занятий с Фимкой. Еще пока все уходили, Фимка торопливо складывала в сумку тетради, вынимала из кармана замусоленную бумажку и втыкалась в нее так, что ничего не видела и не слышала.
Вася долго не начинал. Он презрительно поглядывал на эту «белобрысую кнопку» и злился. Два года подряд на торжественных собраниях шестого ноября, накануне великого праздника, он говорил речи от имени отряда и школы. Каждый раз ему хлопали; большие хвалили, а товарищи удивлялись, до чего здорово у него выходит. А теперь вдруг назначили эту, белобрысую. Потому что маленькая. Как будто речь говорить — это все равно, что в куклы играть или конфетки сосать. Да еще обучи ее сперва, приготовь, а она чужими руками будет жар загребать.
— Ну, давай уж! — сердито бросал наконец Вася.
— Ну, давай, — тихо повторяла Фимка, оторвавшись от бумажки.
Она вылезала из-за парты и робко становилась перед доской. Тоненькие руки ее сгибались в локтях и приподымались, как будто она собиралась по первому знаку Васи вспорхнуть и полететь. Прямая белая прядка волос сползала ей на глаза. От волнения она начинала шмыгать носом. Васе это было нож острый.
— Ну что же? Я за тебя буду, да? Стала и стоит, как дура.
Фимка еще тише начинала говорить речь:
— Товарищи!.. Девятнадцать лет…
— Да чего ты пищишь?! — возмущался Вася. — Пищит, как будто ее за хвост тянут. Ну, снова начинай.
— Товарищи! Девятнадцатый год… Самая счастливая… пятилетка…
— Тьфу! Вот дура! Вот так ты, наверное, и дома разговариваешь. Из-за этого ваши и в колхоз не идут.
— Нет, они не из-за этого.
— А из-за чего же тогда? Ведь это прямо сказать стыдно: единоличники. Их во всем селе-то осталось девять человек, а у нас в отряде и вовсе ни одного. Одна ты позоришь всех. По-настоящему тебя бы давно выключить надо.