Великан

Замчалов Григорий Емельянович

Фимка совсем смутилась, лицо и шея у нее залились краской. Она дернулась бежать с подмостков и вдруг увидела позади президиума, в уголке, ехидно улыбающегося Ваську. Ей показалось, что он тихонько говорит: «Что, вылезла, вылезла?»

Тогда она обернулась к народу и с плачем стала выкрикивать:

— Я все знаю! И про царя и про помещиков… Еще знаю, какие в колхоз не идут, про них… Для них стараются, а они не хотят. Я, что ли, виновата, да? Еще… мы…

Больше она ничего не могла выговорить. К ней подбежал председатель, стал гладить ее по голове, уговаривать. В народе, в задних рядах, опять кто-то густо засмеялся. Вася Сивов

радостно поддержал его и крикнул на весь дом:

— Она забыла все!

Татьяна, красная, с горящими глазами, замахала руками.

— Ну, чего, чего ржете? Обрадовались — девчонка сробела.

Председатель попробовал остановить ее, но она отмахнулась.

— Ой, уйди ты, ну те! Пристал — слова не даст сказать. Чай, я дело… Что, не правду девчонка говорит? Для кого их делают, колхозы-то? Для вашего же добра. А вы нос воротите, чисто у вас денег взаймы просят. Да я бы на эдаких — тьфу вот! Плюнула бы, да и разговаривать не стала.

— А сами-то вы! — послышалось в дверях, где сгрудились опоздавшие.

— Да и мм эдак же, Кабы умнее были, давно бы взошли. И чего надо людям, неизвестно. Там и трактора, и косилки, и эти, как их… комбайны. Там и об человеке забота: если покачнулся на ногах, так тебе уж не дадут упасть, поддержат. Летось Анна Баракова захворала, так ее — шутка сказать! — на теплое море послали, где раньше сам царь отдыхал. Да во всем, что ни возьми, разве нам теперь сравняться с ними? Мы вот лето-то жилились с ночи до ночи, ни разу не отдохнули, а много нажилили? Ну-ка, скажите! Они-то сеянку пшеничную едят, а мы размол аржаной. А кто виноват? Мужики. Бабы им, дуракам, наплетут, они и слушают. Еще мужики называются! Не стыдно? Вот, например, Ивана Сидорыча взять. Кто ему мешает записаться?

Поднялся шум. Человек десять мужчин и женщин — сплошь единоличники — повскакивали с мест. Одни кричали, что Татьяна орет пустое, сама не знает что. Другие соглашались с ней насчет колхоза, но возмущенно пожимали плечами: при чем тут бабы! Татьяна азартно спорила. Она называла имена, перебирала причины, мешающие каждому вступить в колхоз, и удивительно просто доказывала, что причины эти — маленькие, смешные, устаревшие.

Председатель много раз стучал по столу, напоминал о повестке дня, но ничего не мог сделать. Когда наконец все успокоились, он предложил выходить и высказываться по порядку. Некоторое время никто не двигался. Все молчали. Потом вышел высокий старик, Дмитрий Андреич, и сказал:

— Что ж, я скажу — правильно она говорит, Татьяна. Мы вот со старухой тоже давно хотели записаться, да все как-то… того. А так, что же, хоть сейчас записывайте. Или хоть завтра туда к вам приду, в правление.

Председатель, а за ним и весь народ захлопали в ладоши. Тогда вышел Фимкин отец и сказал почти то же самое. За ним уже прямо с мест стали выкрикивать:

— И меня пишите, Ивана Савичева! И меня! И нас!

Собрание кончилось поздно. В этот вечер в колхоз записались последние девять единоличных дворов. Маленькая, робкая девочка, возвращаясь домой, горько думала: «Это все мамка виновата. Если бы не она, я бы еще получше Васьки сказала. Вот так…» И она три раза подряд без запинки повторила свою речь.

Старый мерин и Звездочка

У нас в колхозе конюшня большая. В ней стоят пятьдесят три лошади. За ними хорошо ухаживают, поэтому они все сытые, красивые. А одна есть,

Звездочка, так она прямо как на картинке. Масть у нее серая, с темными яблоками. Ее возили в город Воронеж. Она там взяла первый приз на скачках, всех обогнала. Теперь ее держат в особом станке, и она все время бьет по деревянному полу копытом.

Старый конюх — мой тятя. Дедушка Федор тоже немножко родной нам. Из-за этого мне прямо беда. Мальчишки думают, что я, когда захочу, могу покататься на Звездочке. Они все время пристают:

— Гриша, попроси отца, пусть он даст нам поездить. Ну что тебе, жалко?

А я отцу даже заикнуться не могу про это. Он сердитый. Подойди только к лошади, дотронься до нее — он сейчас же кричит:

— Уйди, уйди! Это тебе не игрушка, понятно?

Дедушка Федор гораздо лучше. Мы с Семкой один раз пришли к нему, когда тяти не было, еще в начале зимы. Он говорит:

— Родные вы мои, я бы с удовольствием. Да вы сами подумайте: лошади работали все лето, устали, надо им дать отдохнуть. Вот приходите подальше туда, к весне, тогда можно будет Тогда уж я вас покатаю.

К весне мы пришли, он опять не дает. Скоро, говорит, пахать поедут: надо, чтобы лошади были справными. Нельзя их гонять перед работой. Вот летом — другое дело. Тогда купать лошадей самое подходящее для ребят.

Приходим летом — он смеется:

— Тю, милые! Да сейчас и лошадей-то нет. Они все на работе. Вы на палочках — это гораздо удобнее: по крайней мере не упадешь.

Мы зашли в конюшню. Там все окна закрыты, темно, прохладно. Лошадей, правда, ни одной нет. Даже Звездочку нашу увели, хотя она в поле совсем не работает. В самом конце запахло свежим навозом. Мы прошли туда и увидали старого мерина. У него зад торчал наружу из станка, а спину видно было сверху — вот какой он большой. Масть у него тоже серая, как у Звездочки, только гораздо светлее и не в яблоках, а в маленьких крапинках — в гречке. Но самое главное — он ведь старый-престарый. Как на нем ездить, когда у него нижняя губа отвисает до полу?

Мы все-таки пошли к дедушке:

— Дай хоть на мерине покататься!

— Нет, ребята, не дам. Надо совесть иметь. Сколько он на своем веку тяжестей перетаскал — в гору не уложишь. Это был умный конь, послушный. А теперь у него силы нет… Вы сами подумайте: разве хорошо такого старика тревожить?

Мы сделали вид, как будто ушли, а сами спрятались недалеко и ждем. Немного погодя дедушка ушел. Он запер конюшню на замок, ключ положил под самую крышу. Мы достали ключ, открыли дверь. В конюшне на стене висели уздечки. Мы надели одну на Серого, заправили ему в рот удила и вывели во двор. Он был смирный: как остановится, так заснет. Хоть из ружья стреляй — не пошевельнется.

Теперь — как взобраться на такого верзилу? Мы думали, думали, наконец придумали. Рядом с конюшней есть старый сарай, открытый. Под ним есть кормушка. Я встал на кормушку, с нее — на Серого. Крыша у сарая низкая, верхом можно проехать только в одном месте, где в ней сделан вырез. Я направил туда Серого, и он послушно вышел. Двор у конюшни большущий. Я сперва, ездил шагом, и Серый все слушался меня. Потом я погнал его рысью; тогда он вовсе остановился и заснул. Мы оба кричим на него, машем руками — он ни с места. Семка принес длинный прут и начал стегать его сзади, а я поводом сверху. Кое-как сдвинули, даже разогнали рысью. Я два раза проскакал взад-вперед по двору. Семка все бегал за мной и просил: