Великая гендерная эволюция: мужчина и женщина в европейской культуре

Елизаров Евгений Дмитриевич

Забегая вперед, скажем, что эти факты заставляют оговорить одно терминологическое обстоятельство. В объединении кровнородственных и имущественных начал обнаруживается близость понятия семьи понятию «дома», объединяющего в себе жилище, людей и их хозяйство, и впоследствии, с развитием государственности, в особенности в Средние века, оба они будут стоять рядом. Только группа синонимов позволяет до конца понять содержание определяемого ими предмета. Каждый из них с наибольшей рельефностью оттеняет что-то особенное в нем, но в то же время оставляет в тени что-то другое. Так обстоит дело и с этими словами: семья фокусирует взгляд на кровных связях, «дом» – на результатах совместного созидания. Другими словами, единство генезиса присутствует и там и здесь, но в одном случае это родство по «крови», в другом – по общей цели. С развитием культуры первостепенную роль обретает именно генезис. При этом биолого-генетическая его составляющая уступает все больше и больше места социальной, творческой, и там, где речь зайдет о вторжении социума в жизнь анализируемого нами предмета, мы станем пользоваться обоими понятиями, акцентируя то, что помещается в фокус, – социально-культурное или кровнородственное единство.

Таким образом, допустимо говорить о существовании

общей закономерности не одного лексического свойства. По-видимому, за всем этим кроется нечто более фундаментальное, нежели правовые нормы и даже общеречевая практика. Может быть, это объясняется тем, что даже простое детопроизводство и социализация потомства совершенно немыслимы вне вещного мира, вне коммуникации, понятой куда более широко и основательно, нежели поверхностное представление о людском общении?

Выражение о том, что семья является «первичной ячейкой» социума, давно уже стало идиоматическим оборотом. Но, как и во всякой идиоме, здесь понятны только взятые по отдельности слова, целостный же смысл выражения ускользает. Между тем уже простая аналогия с «первичной ячейкой» биологического тела, клеткой, показывает, что этот смысл заслуживает самого пристального анализа. Мы знаем, что клетка несет в себе информацию обо всем организме, одна-единственная клетка может клонировать его. Не означает ли эта аналогия, что и семья (пусть не та, в которой рождаются наши современники, но та, что объединяла в себе и людской, и животный, и вещный «микрокосм») обладает тем же свойством, то есть способностью воссоздать из себя весь социум? Ведь уже в позапрошлом веке было установлено, что «…семья содержит в зародыше не только рабство (servitus), но и крепостничество <…>. Она содержит в миниатюре все те противоречия, которые позднее широко развиваются в обществе и в его государстве» [5] . И, как показывает анализ, это вовсе не было литературным тропом, родом гиперболы.

5

Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2 изд., т. 21, с. 61

Все мы «родом из детства», а значит – из семьи. Но (и это, может быть, самое глубокое противоречие и самая неожиданная загадка, с которыми нам приходится столкнуться уже в исходном пункте анализа) далеко не каждый человек «родом» из той семьи, глава которой его собственный отец. Как показывает уже этимологический анализ, для древнего общества это общая норма. Но и там, где внутри патриархальных объединений складывается так называемая малая семья (прообраз современной нуклеарной), парадокс сохраняет силу. Нам предстоит увидеть, что даже само словоупотребление «моя семья» было допустимо только для главы «дома», практически единственного субъекта семейного права, для прочих, кто был лишь его объектом, оно составляло предмет своеобразной табуации. Практически вся история, вплоть до XX столетия, вершилась людьми, не знавшими семьи в привычном нам понимании этого слова. Вся культура нашего социума – и в особенности культура Средних веков и Нового времени – создавалась именно ими, ибо право построения собственного «дома» никогда не было тем, что давалось человеку от природы, но становилось родом награды за явленную доблесть или усердие в службе.

Впрочем, и социум состоит не из одних людей, да и содержание самого человека никоим образом не сводится к тому, что ограничивается его кожным покровом.

1.2. Амальгама человека

На первый взгляд может показаться странным включение совсем чужих людей и уж тем более неодушевленных предметов в состав группы, которая, на первый взгляд, должна объединяться исключительно кровнородственными связями. Однако рациональное объяснение этому есть. Ведь, строго говоря, и сегодня вещное окружение человека во многом продолжает восприниматься как своеобразное «продолжение», как «аура» его личности в материальном мире, и посягательство хотя бы на часть ее оказывается (пусть и в неявной форме) равнозначным посягательству на самого носителя. Так, преступление против собственности традиционно рассматривается как одно из тягчайших. И не случайно, ведь в нее вложен труд человека, а следовательно, его жизнь, он сам. Любое посягательство на нее – это косвенное посягательство на «часть» его собственной сущности, и надо ли удивляться тому, что древнее сознание вообще не отделяло человека от, казалось бы, посторонних по отношению к нему начал, что человек представлялся родом некоего сложносоставного существа, вбирающего в себя многое от внешнего мира?

Обратим внимание на одну особенность древнего сознания, которое рождает мифологему о том, что многие качества, формирующие личность человека, имеют род самостоятельного существования. Это некие особые, не поддающиеся непосредственному восприятию образования, которые живут своей жизнью и обладают способностью переходить от тела к телу, сообщая этим какие-то новые качества новому обладателю.

Например, съев чужое сердце, выпив чужую кровь, можно стать обладателем чужих достоинств – чужого ума, храбрости, воли, в общем, всего того, что способно выделить человека из некоего общего ряда. Ритуальный каннибализм, известный древней истории всех народов, преследует именно эту цель. К слову, родившись в незапамятные времена, такой взгляд на вещи не исчезает с развитием цивилизации. Пережиток ритуала сохраняется во вполне цивилизованной Греции, о чем говорит в своей «Истории» Геродот: «…в гневе на Фанеса за то, что тот привел вражеское войско в Египет, придумали отомстить ему вот как. Были у Фанеса сыновья, оставленные отцом в Египте. Этих-то сыновей наемники привели в стан, поставили между двумя войсками чашу для смешения вина и затем на виду у отца закололи их над чашей одного за другим. Покончив с ними, наемники влили в чашу вина с водой, а затем жадно выпили кровь и ринулись в бой» [6] . Это не простое запугивание: дескать, и с тобой, Фанес, будет то же, что с твоими детьми. Здесь совершенно другое – отголосок древней магии: «Теперь против тебя будут воевать твои собственные дети!» Пережиток подобных представлений сохраняется даже в наши дни. В июне 2013 телевизионный эфир потрясли кадры, на которых боец сирийской оппозиции поедает внутренности своего врага, правительственного

солдата. Сегодняшние компьютерные игры переполнены сюжетами, в которых герой, убивая своих врагов, с каждой победой получает в награду «дополнительные жизни». Но если результат трудов воплощает в себе биение человеческого сердца, кипение человеческой крови, то вдумаемся: чем, по большому счету, отличаются выпитая кем-то другим кровь и съеденное сердце от неправедным путем присвоенной вещи? Словом, рожденное Великой французской революцией, представление о собственности как о чем-то «священном и неприкосновенном» [7] возникает совсем не на пустом месте.

6

Геродот. «История». III, 11.

7

Всеобщая декларация прав человека и гражданина, 1789 г., ст. 17

Так что вещь и в самом деле срощена с человеком; в сущности ничто из обставляющего наш быт предметного мира не является внешним и совсем не бездушно. Все это наше собственное продолжение, и оторвать наши вещи от нас – все равно что оторвать какую-то часть нашего тела. Мы и сами во многом, если не во всем, некая амальгама «человеко-вещи». Исключить их из нашей жизни часто означает пресечь самую жизнь. А значит, исключить их из состава современной семьи не представляется возможным даже сегодня. Стоит ли в таком случае удивляться прошлому, когда верилось в то, что вещи вполне одушевлены, и все, что содержится в них (все то, что способствовало появлению их на свет), не может не влиять на нашу природу?

Однако в контексте истории семьи важно понять и другое: в древнем мире представление о том, что личность человека включает в себя нечто выходящее за пределы его кожной оболочки, справедливо только в отношении хозяина дома, главы семейства, домовладыки (нам еще придется говорить о причинах этого обстоятельства). Именно ему бессмертные ли боги, таинственные ли силы макрокосма сообщают нечто такое, что выделяет его из общего людского ряда. А значит, не только собственные определения: его ум, его опыт, его труд воплощаются в порождаемых им вещах, но и некая харизма, таинственная материя, извне соединяющаяся с его природой. Правда, и существо всех прочих обитателей его дома не замыкается в контурах их тел, в состав их природы так же входит нечто иное, внешнее. Вот только единственным источником этого внешнего может быть только то, что сообщается им отцом семейства. Он – единственный посредник между ними и теми стихиями, которые сообщают человеку умения и таланты. Именно поэтому все члены семьи находятся в его исключительной власти. Божество своего дома, он наделяет частью собственной личности все то, что его наполняет, – в том числе и порождаемые вещи. Словом, каждый представляет собой некую амальгаму его самого и каких-то внешних достоинств, но не всякому они сообщаются непосредственно и уж тем более во всей полноте, которая может быть сообщена человеку.

Между тем лишь полная сумма определений способна представить его. Даже сегодня слово «человек» служит обозначению индивида и некоего собирательного начала, равновеликого человеческому роду. Стоит ли удивляться тому, что в далеком прошлом, кстати, не только европейской культуры, человеком в полном смысле слова понимается лишь патриарх, глава семейства, домовладыка? В представлении древних, материи, слагавшие плоть домочадца, были недостаточны для того, чтобы сделать его личностью.

Все это отражается в зеркале мифа. Известно, что древние герои отличаются от простых смертных прежде всего своей природой; что-то иное, особое в ней выделяет их из людского массива. Этим иным является божественное начало: только соитие с божеством способно породить героя.

Велик он более всех человеков,На две трети он бог, на одну – человек он,Образ его тела на вид несравненен… [8]

говорится уже в эпосе о Гильгамеше, одном из древнейших литературных пямятников. Пусть не кровь богов, но нечто таинственное, сакральное содержится и в природе отца патриархального семейства; не даруя ему бессмертия, оно все же выделяет его из прочих. Отсюда и все отличия правосостояний, определяющие статус домовладыки и домочадцев, как в самой семье, так и в социуме. Только глава семьи является суверенным носителем сущностных определений своего рода, только он несет в себе что-то от природы своего первопредка, и только один из его потомков может наследовать некое таинственное начало, связующее всю цепь поколений. Не в последнюю очередь именно эти обстоятельства делают сакральной еще и фигуру первенца. Понимание того, что эта исключительность – всего лишь продукт культурных условностей, придет значительно позднее, древнее же сознание способно объяснить ее только таинственной особенностью тех материй, которые извне соединяются с «природой» патриархальной личности. Эти обстоятельства формируют и ее собственное строение, и всю систему внутрисемейных отношений, и, добавим, всю структуру социума.

8

Эпос о Гильгамеше, I.

Впрочем, в какой-то степени нерасторжимым единством человека и вещи, «человеко-вещью» становится не только домовладыка, но и все его домочадцы, включая самых последних из них, рабов. Каждый из тех, кто входит в эту первичную социальную группу, образует собой такую же сложную амальгаму. С той, разумеется, поправкой, что не каждому сообщается все необходимое для завершения его полноты и совершенства, другими словами, то, что дает право на основание собственного рода. Все производное от харизмы патриарха сообщается им в меньшем количестве, к тому же худшего качества. Кроме того, в этой первичной группе нет двух одинаковых «соединений». Каждая «человеко-вещь» – это структурный элемент, молекула далеко не однородной самовоспроизводящейся системы, где складывается свое распределение функций, исполняемых каждым человеком, и существует свое назначение каждой вещи. А значит, и связь каждого домочадца с каждым «атомом» вещественной составляющей семьи – строго индивидуальна и не тождественна никакой другой. Она всегда производна от той специфической роли, которая достается ему в общем процессе жизнеобеспечения единой патриархальной коммуны.