Шрифт:
ПРЕДОТВРАТИТЬ ЛИ ДУМОЮ ГРЯДУЩЕЕ
Долгие годы и даже десятилетия отечественный АГИТПРОП, на содержании и под контролем которого находились все отрасли гуманитарной науки, вбивал в голову каждого советского человека мысль, будто история нашего государства началась лишь с «семнадцатого года», а тому предшествовала долгая мрачная предыстория, изредка озаряемая стихийными восстаниями да бунтами, всегда обреченными на неудачу в силу отсутствия в стране коммунистической партии, вооруженной всепобеждающим оружием — марксизмом.
Что ж, Россия всегда была как-то уж слишком привержена ко всякому плюрализму, чтобы посчитать и эту
В XX веке АГИТПРОП, заключив союз с современной цивилизацией, объявил амнистии невежеству и одержал блистательную победу над многовековой европейской культурой. У нас в России — стране крайностей — довели эту победу после «семнадцатого года» до полного абсурда. Так, например, чтобы получить научное звание, теперь прежде всего следовало продемонстрировать личное невежество, иначе тебе грозило отлучение от марксистско-ленинской методологии, хотя что это такое, никто никогда толком не звал. На страже ее стояла Академия наук, не менее бдительная, чем, скажем, ВЧК и ее последующие преемники.
Хомяков, Киреевские, Самарин, Аксаковы, Страхов?.. Тут следовало дать исчерпывающий и лаконичный ответ: «Монархисты, ретрограды, реакционеры, крепостники, в общем, контрреволюционеры». Любой шаг в сторону расценивался как побег от марксистсколенинской методологии с неотвратимыми суровыми последствиями. Леонтьев, Розанов, Меньшиков, Бердяев?.. Тут следовало развести руками и на заданный вопрос ответить вопросом: «А кто это также?»
Чтобы стать ученым, нужно было как великий грех и непростительное легкомыслие преодолеть в себе соблазн перед знанием, публично засвидетельствовать свое личное невежество как принцип, и научная карьера была тебе обеспечена. Немудрено, что в науке стали доминировать не интересы самой науки, а противостоящие ей интересы научного мира, с его необузданным тщеславием и неприкрытым верноподданничеством. Научный мир уж больно вульгарно истолковал материализм, променяв свободу на благосклонность верховной власти.
Согласно той же марксистско-ленинской методологии, крупных государственных деятелей в царской России и быть-то не могло. Столыпин — «столыпинские галстуки» да «столыпинские вагоны» — отпетый контрреволюционер. Победоносцев — ретроград, пытавшийся «подморозить Россию» — контрреволюционер и оголтелый церковник. Большая эрудиция по данному вопросу считалась политически предосудительной. И на страже невежества долгие десятилетия стояли наши профессора и академики, всеобщее историческое незнание сохраняло им их псевдонаучный авторитет и отнюдь не только в двадцатые и тридцатые годы, но вплоть до самой перестройки.
Гласность поколебала авторитет их «научных» трудов, но никак не поколебала их высоких званий и привилегий. И все-таки плотину прорвало, пусть порой здесь и доминировал коммерческий интерес над просветительским. Мало-помалу издали и «Окаянные дни» Бунина, и «Несвоевременные мысли» Горького, и труды многих ранее запрещенных
Думается, крупных государственных деятелей земля рождает не чаще, чем крупных писателей или крупных философов, поэтому, наверное, пора отдать должное и другому крупному государственному деятелю России конца XIX — начала XX столетия — Константину Петровичу Победоносцеву.
«Скончавшийся 10 марта сего года (1907 года. — А. Л.) член Государственного совета и бывший оберпрокурор св. синода Константин Петрович Победоносцев представляет собою в нашей столь небогатой выдающимися личностями жизни явление необычайного порядка. К его имени в течение слишком четверти века приковывалось внимание современников, оно не сходило со столбцов нашей печати, одни его ненавидели и проклинали, другие словословили, перед ним преклонялись и его благословляли: одни в нем видели ангела-спасителя России, другие — ее злого гения. Безразлично к нему никто не относился. Он был определенным историческим знаменем, которое рвали бури и непогоды, вокруг которого кипели страсти и борьба».
Так откликнулся на смерть Победоносцева «Исторический вестник», и трудно не согласиться с автором этой характеристики Б. Глинским. Действительно, одни перед Победоносцевым преклонялись, другие его проклинали, но все современники считали его крупнейшим государственным деятелем последних двух десятилетий прошлого века и начала нынешнего, о нем писала все, кто был или становился небезразличен к тогдашней политической и общественной жизни России. Он был для своего времени политическим паролем. Так, например. Лев Толстой не мог простить Константину Леонтьеву его близости к Победоносцеву. Проходили годы, но имя Победоносцева не предавалось забвению.
10 октября 1911 года, то есть спустя четыре с лишним года после смерти Победоносцева, набрасывая план поэмы «Возмездие», Блок сделал такую запись: «Реформы отшумели. Еще жива память об измене Каткова. Рядом „злится“ Щедрин. Достоевский — обскурант.
Все заволакивается. 1-е марта. Победоносцев бесшумно садится на трон, как сова».
Этот образ потом найдет свое поэтическое развитие во вступлении ко второй части поэмы:
В те годы дальние, глухие, В сердцах царили сон и мгла: Победоносцев над Россией Простер совиные крыла, И не было ни дня, ни ночи, А только тень огромных крыл; Он дивным кругом очертил Россию, заглянув ей в очи Стеклянным взором колдуна…Эти блоковские строки чем-то напоминают пушкинского «Медного всадника». Хотя у Блока неприятие своего героя полное, однако это ему не помешало воссоздать подлинный масштаб последней грозной исторической личности России: так и видятся могучие бронзовые крыла загадочного колдуна, прикрывшего ими Россию…
Между прочим, весьма любопытна и такая косвенная характеристика Победоносцева, данная ему современником, укрывшимся в журнале «Московские ведомости» под псевдонимом «Поселянин», и то даже не характеристика, а скорее, образ: «В его громадном кабинете, в нижнем этаже на Литейном, с письменным столом колоссального размера и другими столами, сплошь покрытыми бесчисленными книгами и брошюрами, становилось страшно от ощущения развивающейся здесь мозговой работы.