Великая ложь нашего времени
Шрифт:
Но сколько ни говори о реакционности Достоевского, Толстого, Леонтьева, Победоносцева, в толпу их все равно не собьешь, даже при общих взглядах на какие-то важные явления жизни они все равно оставались несовместимыми. Толпа, партия (та же толпа, но только организованная) комплектуется совсем из другого материала. Любая толпа живет чужими мнениями и чужими мыслями, но непременно собственными интересами, хотя и не всегда своекорыстными, толпа откликается не на зов, а на клич, поэтому она всегда агрессивна.
Самостоятельная мысль одного человека в своем развитии никогда не может во всем совпадать с самостоятельной мыслью другого человека, малейшее расхождение — и уже болезненный разрыв. Самостоятельно мыслящий человек не может иметь при себе и толпы, потому что толпа в какой-то момент способна принять мысль, но она просто не в состоянии поспевать за ее развитием, это толпу обижает, но
«Старые учреждения, старые предания, старые обычаи — великое дело. Народ дорожит ими, как ковчегом заветов предков. Но как часто видела история, как часто видим мы ныне, что не дорожат ими народные правительства, считая их старым хламом, от которого нужно скорее избавиться. Их поносят безжалостно, их спешат перелить в новые формы и ожидают, что в новые формы немедленно вселится новый дух» («Духовная жизнь»).
Эти слова написаны были Победоносцевым задолго до революции 1905 года. Когда же настал ее срок, то стало ясно, что царствующий монарх (Николай II) во имя сохранения гражданского мира склоняется пожертвовать именно «старыми учреждениями». Победоносцев был неотъемлемой и непереставляемой частью этих «учреждений», и он в 1905 году выходит в отставку с поста обер-прокурора св. Синода. Дальнейшие события развивались так, что стали отторгаться и «старые предания», и «старые обычаи», и новая жизнь отторгла от себя самого верного и строгого апостола старой России — Константин Петрович Победоносцев умер в 1907 году. Духовно безнадзорной России и царствующему роду Романовых история отведет на агонию еще десять лет, агонию, опошленную «духовным» наставничеством антихриствующего Григория Распутина.
Так закончится первый этап эпохи великой смуты в России, не оставивший ей ничего, кроме надежды на возрождение в будущем.
У Блока, как великого поэта, не возникало в поэзии ни ложных образов, ни случайных слов. Поэму «Возмездие» он не закончит, но появятся у него статьи, в которых зазвучат горькие упреки в адрес отечественной интеллигенции, он станет отрицать прогресс и ополчится против «цивилизованного одичания», а затем вдруг примет революцию и в январе 1918 года напишет знаменитую поэму «Двенадцать».
…И идут без имени святого Все двенадцать — вдаль. Ко всему готовы, Ничего не жаль… …Так идут державным шагом — Позади — голодный пес, Впереди — с кровавым флагом… В белом венчике из роз — Впереди — Исус Христос.Некоторые современники после написания Блоком «Двенадцати» обвинили его в том, что он продался большевикам. Блок никогда и никому не продавался, он безоглядно отдавался своим прозрениям, прозрениям порой удивительным, и оказывался в таких случаях прав. «Двенадцать» нельзя понять, если не памятовать написанное в том же январе 1918 года стихотворение «Скифы», и этим двум произведениям можно было бы дать общее название — «Возмездие». Поэт всем своим существом ощущал, как рушится великая Россия, а с нею и великая христианская культура, и как ликует по этому поводу близорукая Европа, и с гордой болью бросал ей гневные пророческие слова:
Идите все, идите на Урал! Мы очищаем место бою Стальных машин, где дышит интеграл, С монгольской дикою ордою! Но сами мы — отныне вам не щит, Отныне в бой не вступим сами, Мы поглядим, как смертный бои кипит, Своими узкими глазами…Сквозь кошмар и ужас холодной январской поры восемнадцатого года Блоку мнились ужасы планетарного масштаба:
Не сдвинемся, когда свирепый гунн В карманах трупов будет шарить, Жечь города, и в церковь гнать табун, И мясо белых братьев жарить!..И почти
Но отзвука нет, и возникает образ Христа с кровавым флагом, символизирующим искупительную жертву, впереди — Голгофа, на которую, вслед за державно шагающими матросами, предстоит взойти русскому народу во имя возрождения великой России и спасения Европы от «цивилизованного одичания».
Поначалу наш молодой АГИТПРОП, взросший на терроризме всесильного общественного мнения предреволюционной эпохи, попытался разом покончить со всем, что являлось русской культурой, и выпустил на поле боя оголтелый и беспощадный Пролеткульт. Атака с ходу не удалась. Тогда началось планомерное и методичное искажение целостной культуры. Легче всего было разделаться с Победоносцевым и Столыпиным, так как они являлись прежде всего крупными государственными деятелями царской России, читай, контрреволюционерами Им приклеили зловещие ярлыки, а их труды навеки изъяли из читаемого оборота. Поскольку марксизм-ленинизм был провозглашен как последняя инстанция истинности, то не составляло большого труда списать всю русскую философию от славянофилов и Леонтьева до Бердяева и Флоренского в мертвый архив, не имеющий никакой научной ценности- Не обошли вниманием и литературу. Гоголя разделили на две части: на больного (реакционное) и здорового (обличительное). Толстого тоже: на глупого (философия) и здорового (художественность). Блок спасся благодаря «Двенадцати», где неожиданно узрели гимн революции, — не убоялись даже образа Христа в белом венчике. А позже, чтобы поднять цену советской поэзии, обойму советских поэтов начали открывать именем Блока. На весь XIX век выделили только четыре штатные единицы по ведомству литературной критики и философии и утвердили на эти должности тоже порядком обструганных Белинского, Чернышевского, Добролюбова и Писарева. Даже родоначальника советской литературы и социалистического реализма Горького и то подавали в несколько «обкусанном» виде.
АГИТПРОП приспособил всю русскую литературу к своим нуждам, причем на века, во всяком случае, так ему хотелось. Но живая культура пробивалась даже сквозь, казалось бы, непробиваемый идеологический асфальт, плодоносила и делала свое великое дело. Сейчас идет спешная перенастройка, благодаря чему и произошел прорыв культуры сквозь руины старой лжи и не затерялся еще под завалом новой.
Воспользуемся моментом.
Смутное время — это болезнь общественного сознания, которая имеет альтернативный исход: выздоровление или смерть. И предполагать здесь можно любой из них — все зависит от субъективного восприятия жизни, оптимистического или пессимистического, шансы угадать равны, шансы же предвидеть нулевые. Прошлого не оспоришь и не отменишь, грядущего не предотвратишь ни думою, ни молитвой. Но дума просветляет разум, молитва же успокаивает душу, и только добрый союз просветленного разума и успокоенной души превращает жизнь в созидательное творчество, то есть в то богоугодное дело, которое лишь и оправдывает присутствие человека в нерукотворном Храме Природы.
В заключение хотелось бы вспомнить и о другом великом гражданине России, гениальном ученом, изобретателе, педагоге, внесшем весомый вклад в развитие науки, экономики и промышленности страны, — Дмитрии Ивановиче Менделееве, писавшем в конце прошлого века следующее: «Всероссийская выставка 1895 г. назначена быть „смотром“ результатов прошлых 14 лет (время царствования Александра III. — А. Л.) и дает указание на то, чего достигнет Россия, когда все ее просвещение встанет в надлежащее соответствие с задачами предстоящего широкого нашего промышленного развития, которое немыслимо без мировой торговли и без прочной постановки всех отраслей народного образования… Счастлив уж тем, что дожил до Нижегородской ярмарки, и верю в то, что наши дети увидят всероссийскую выставку, которая будет иметь значение всемирной, где русский гений реально встанет не в уровень, а впереди своего века… Руководимые самодержавным единством и православною терпимостью, мы можем и должны выполнить многое из того бесконечного, что предстоит еще миру совершить, чтобы приблизиться к идеалу общего блага. Это нам доступнее, чем кому-нибудь, в чем убеждает и „Московский сборник“ К. П. Победоносцева, в котором высказалась одра сторона русского современного самосознания; другую же выставляет нижегородский „смотр“. На этих фундаментах видно, что надо и можно строить».