Великая Ордалия
Шрифт:
Он мог лишь молча смотреть на неё.
Не здесь, — предупреждающе молвил его тайный голос, — Где угодно, только не здесь.
Но однажды она должна сдохнуть!
— Судя по всему, ты раздумываешь, как бы ловчее прикончить меня, — молвила его бледная сестра, тщательно осматривая баночки с мылом и ароматическими маслами, расставленные на полу, рядом с ванной, — едва ли ты думаешь сейчас о чём-то ещё.
— С чего ты взя…? — запротестовал было он, но поперхнулся
— Мне нет-нет дела — продолжала она, опрокидывая ему на темя плошку мыла с ароматом апельсина, — до того, о чём ты думаешь или что делаешь.
Она начала намыливать ему голову. Её пальцы не были ни жестокими, ни ласковыми — они просто делали своё дело.
— А я и забыл, — ответил он, выражая негодование каждым кивком свой, натираемой ароматной пеной, головы, — что тебе ни до чего нет дела.
Её пальцы прошлись от его лба, через темя до затылка, пощипывая ногтями кожу.
— У меня много-много дел и забот. Но, как и у нашего отца, мои заботы скользят сквозь меня и не оставляют следов на снегу.
Она собрала его волосы на затылке, отжала их, а затем прошлась пальцами вперед, на этот раз двигаясь по бокам, вдоль висков.
— Инрилатас мог заставить тебя плакать, — напомнил Кельмомас.
Её пальцы остановились. Какая-то судорога прошла по её вялому, апатичному лицу.
— Удивлена, что ты помнишь это.
Перестав заниматься его волосами, она повернулась к приготовленным мамой моющим принадлежностям.
— Я помню.
Она взяла и смочила водой небольшую розовую губку и, воспользовавшись пеной с его головы, начала намыливать его лицо нежными, даже ласковыми мазками.
— Инрилатас был-был сильнейшим из нас, — произнесла она, судорожно моргнув — и самым-самым жестоким.
— Сильнее меня?
— Намного.
Лживая сучка!
— Как это?
— Он видел чересчур глубоко.
— Чересчур глубоко, — повторил мальчик, — это как?
Телиопа пожала плечами.
— Чем больше ты узнаёшь чью-то душу-душу, тем меньше она для тебя становится. Для Инрилатаса мы-мы все были чуть более, чем ползающими вокруг-вокруг него слепыми-слепыми букашками. До тех пор, пока мы слепы — в этой слепоте и наша душа и наш мир-мир остаются целостными. Невредимыми. Но, как только мы прозреваем, мы видим и то, что и мы сами — не более чем букашки.
Кельмомас непонимающе посмотрел на неё.
— Чем больше узнаешь о чем-то, — сказал он, нахмурив брови, — тем реальнее оно становится.
— Лишь если оно с самого начала было реальным.
— Пфф, — насмешливо фыркнул он.
— И, тем не менее, ты занимаешься ровно тем же, чем занимался он.
— Это чем?
— Делаешь себе игрушки из человеческих душ.
От силы пришедшего вдруг прозрения у мальчика перехватило дыхание.
— Так вот, что сделал Инрилатас? Сделал из тебя свою игрушку?
— Даже сейчас-сейчас, — молвила она со своим треклятым заиканием, — ты-ты пытаешься заниматься всё тем же.
— Так ведь и я тоже букашка!
Она помолчала, водя губкой по его подбородку. Вода начала остывать.
— Букашка,
Он обдумывал эти слова, пока она намыливала ему шею и горло, особенно усердно работая губкой между ключицами.
Ему показалось прекрасным и даже в чем-то эпическим, что брат и сестра могли вот так обсудить основания, по которым один собирался убить другую…всё это было похоже на какую-то притчу из Хроник Бивня.
— Почему он называл тебя шранка? — внезапно спросил он.
Её лицо опять исказилось, будто сведенное судорогой.
Кельмомас довольно ухмыльнулся, когда она промолчала. Тут была лишь одна букашка. Нету следов на снегу- ага?
— Потому что я всегда была-была слишком тощей.
Она лжет…- сказал голос.
Да, братец, я знаю…
Имперский принц отодвинул от себя её запястье, чтобы всмотреться в её глаза. Казалось удивительным находиться настолько близко от её ненавистного лица, чтобы иметь возможность разглядеть брызги веснушек, розовую кромку её век, прикус зубов. Он всегда полагал, что в те времена лишь открылось нечто, что с ней сделали. Что его брат как-то сломал её… Но, теперь ему казалось, что он может вспомнить всё произошедшее гораздо яснее…
Её рыдания.
— И сколько раз? — спросил он её.
Вялое, отстраненное моргание.
— До тех пор, пока отец не запер его.
Мертвящий холод проник в её голос.
— А мама?
— Что мама?
— Она когда-нибудь узнала?
Щебетание капающей с его волос воды.
— Однажды она подслушала его. Она была-была в ярости…
Сестра подняла губку, но он раздраженно отстранился.
— Она…она была единственной, кто никогда-никогда не боялся Инрилатаса, — произнесла Телиопа.
Но теперь он мог видеть всё с абсолютной ясностью.
— Она так и не узнала, — заключил Кельмомас.
Её голова качнулась, так, словно она тихонько икнула. Три раза подряд.
— Инрилатас…- продолжал он, наблюдая за тем как всё больше белеет её лицо.
— Что-что?
— Он соблазнил тебя? — усмехнулся он. Он видел что делают взрослые, когда бурлит их кровь. — Или взял силой?
Теперь она казалась полностью опустошенной.
— Мы дуниане, — пробормотала она.
Юный имперский принц хихикнул, задрожав от восторга. Наклонившись вперед, он прижался своею влажной щекой к её щеке и, с тем же подхрюкиванием, что он слышал не так уж давно от своего старшего брата, прошептал ей на ушко:
— Шранка…
От неё пахло скисшим молоком.
— Шранка…
Внезапно, вода и мыло потекли ему в глотку. Отплевываясь и протирая яростно пылающие глаза, он едва успел увидеть бегство Телиопы — лишь тени и мелькающий кринолин. Он не пытался окликнуть её…
Она оставила на снегу целую уйму следов.
Кельмомас с головой погрузился в обволакивающее тепло, смывая мыло с лица и волос. Он знал, что почти наверняка приговорил себя, но всё равно ликовал, безмолвно торжествуя.