Великая Ордалия
Шрифт:
— Её голосом…
Гнев исказил его лицо.
— Но раньше, в самом начале, ты пела не так точно… нет… совсем не так.
Он понурился, склонив в задумчивости белое, восковое лицо.
— Я знаю, что ты делаешь, ведьма Анасуримбор. Я знаю, что ты поешь для того, чтобы мучить своих мучителей. Чтобы пролить новую горечь на наши испепеленные сердца.
Он оставался на месте, абсолютно недвижимый, и, тем не менее, вся фигура его дышала насилием.
— Но как ты это делаешь — вот какой вопрос смущает моих братьев. Он возвел к потолку черные глаза. — Как может смертная девка, пленница, скрытая от солнца, от неба — даже от Богов! — вселять ужас в ишроев, повергать в смятение весь Иштеребинт?
Он
— Но я-то знаю. Я-то знаю, кто ты такая… знаю секрет своего непотребного рода.
Он знает о дунианах, поняла она.
— И поэтому ты поешь песни Миринку. И поешь её.. её голосом, каким я его помню! Ты в плену, однако, свидетельствую я — и я предаю!
Сомнений в том, кто правит ныне в Иштеребинте, более не оставалось.
Он снова протянул руку; и снова воля оставила его, не позволив прикоснуться к ней. Он сжал свои пальцы в трясущийся кулак, поднес к её виску. Припадок чудовищной страсти исказил его лицо.
— А вот если сейчас обнажу свой клинок! — Проскрежетал он. — Тогда-то ты у меня по-настоящему запоешь, уверяю тебя!
Сражаясь с собой, владыка Харапиор пошатнулся и застонал, оказавшись под натиском противоположных страстей. Он вновь потупился и замер, тяжело дыша, сжимая и разжимая кулаки, прислушиваясь к сладостным голосам давно умерших дочерей и жен.
— Но слух о тебе разошелся слишком далеко, — произнес он надломленным, скрипучим голосом, — теперь по всей Горе разговаривают только о тебе… о человеческой дочери, истязающей Истязателя.
Он пытался отдышаться, ощущая последний приступ чистейшей и бессмертной ненависти.
Похожий на большой палец, проверяющий злое лезвие.
— У тебя не останется голоса, Анасуримбор, к тому моменту, когда ты, наконец, упокоишься в Плачущей Горе.
Меркли глазки, превращаясь в огарки в ледяном сиянии Холола, который Ойнарал выставил перед собой… они спускались в Хтонический Двор, потаенное сердце Плачущей Горы. Они проходили мимо крупных жил кварца, и меч освещал ряды прозрачных изваяний, видений, потрясавших юношу, но одновременно и пугавших его. Вся империя нелюдей представлял собой ничто иное, как время, — века, сложенные стопкой в тумане. Но что могут дать украшенные изображениями стены… такого, что не в состоянии увидеть взгляд?
Нелюди врезали свои души в стены этого подземелья, но зачем? Они перекроили Гору по своему подобию, но зачем? Он решили, что можно передать дух материей, плотным камнем, но зачем? И чем глубже уводил Сорвила Ойнарал Последний Сын, тем всё более и более разворачивавшийся на стенах спектакль повествовал о трагическом тщеславии нелюдей.
Если его человеческая часть была потрясена, то нечеловеческая испытывала ужас и смятение, которое вызывала сама мысль о том, что братья его превратились в горьких нищих, живущих скудеющим запасом воспоминаний. Это была кара ослепленных душ, погрузившихся в оправдание страдания, в доказательство гонений, обрушившихся на них за брошенный Судьбе вызов. Они были осуждены безрассудством, своим и только своим и потому совершили самый человечный из присущих человечеству грехов…
Возложили свою вину на Небо.
Сорвилу нужно было только прислушаться к мраку, чтобы услышать цену этого безрассудства. Ибо там, где некогда с песней на устах трудились нелюди, теперь из тьмы доносились их безумные стенания. Ойнарал сказал ему правду: песня давным-давно бежала из этих подземных покоев. Только пэаны да панихиды звучали теперь в недрах Горы.
Прежде эти уровни населяли тысячи душ, здесь жила основная масса инъори. Располагавшийся под Висящими цитаделями ишроев, но простиравшийся на куда большие пространства и глубины, Хтоник был жилищем Связанных Договором,
Однако от былого великолепия остались только темные и заброшенные коридоры, со всеми поворотами, стенами, украшенными бессмысленным шествием миниатюрных фигур, и полы, усыпанные мусором, скрывавшим в себе кости. Свет иссяк — Ойнарал старательно избегал тех коридоров, в которых ещё светились отдельные глазки. — Не стало усердной деятельности. Исчез шум всеочищающего дождя…
От которого вела свое имя Плачущая Гора.
Сакарп рыдал ночь и день после триумфа Аспект-Императора, и хотя общий хор поглотил его, Сорвил не слышал ничего другого, кроме своих собственных горестных причитаний. И из какой бы дали ни прилетел с ветром этот стон, он мог быть только его собственным, ибо вызвавшая его утрата также была его личной утратой. Утраты нелюдей, однако, находились за пределами его понимания. От неестественного тенора по коже бежали мурашки. Слух его отвергал сей безумный вопль. В каждом полном мучений покое он слышал боль тысячелетней кары, сошедшейся как грани ножа в острие настоящего, огромную жизнь, превратившуюся в жидкую глину — ужасы, рожденные барабанным боем, смолкшим тысячелетие назад. Смерть жены. Измена любовницы. Трагическое бегство. Утраты эти не могли принадлежать Сорвилу — да и кто мог бы приписать их себе, учитывая до безумия личный характер каждой из них? Само время рассыпалось на части в недрах Плачущей Горы. И он внимал не имеющим смысла обрывкам, доносящимся из хора безумных преувеличений, мук и надрыва. — Сломана левая нога! — деловито уверял один из доносящихся из тьмы голосов. — Мое колено какое-то не такое!
— Не смотри! — вдруг приказал ему чей-то голос. — Обрати в сторону свои очи!
И чем глубже они спускались, тем всё более усиливалась какофония, превращаясь в оглушительный рев… пустая болтовня тысяч билась в воздухе, как попавшаяся на зуб вилам змея. Ни Сорвил, ни Ойнарал не пытались заговорить. Сику вел. Сорвил следовал за ним, одеревенев от недоброго предчувствия, внимая всякому полному муки вою, доносящемуся из-за рожденного Хололом облачка света. Стенания сделались громче, с ними сгущалось безумие, доводя до такого смятения, что он уже начинал страдать от собственной тоски, словно бы умножение жалоб, приносимых извне, делало их неотличимыми от владевшей нутром печали.
Сорвил стиснул кулаки, чтоб не дрожали руки, слепил из голоса пылающий комок.
— Похоронам этим нет конца… — не зная того, он охнул. — Проклятая гробница! Как могли мои предки жить в подобном месте?
— Препояшься, сын Харвила. Истинная буря еще в пути.
Сорвил остановился, посмотрел на Ойнарала, и светлую точку, заставлявшую его спешить за ней.
— Довольно! — Вскричал он. — Оставим игры! Скажи мне! Скажи, куда ты меня ведешь? Какими намерениями руководствуешься?
Упырь остановился для того, чтобы пристально — слишком пристально — посмотреть на него.
— Я не дурак, — продолжил Сорвил. — не один месяц я прожил среди сторонников Анасуримбора, вынашивая в своем сердце убийство! Ты не хочешь лгать мне — и потому я понимаю, что ты не утратил чести… и благодаря этим… воспоминаниям… я могу не сомневаться в этом. Я знал тебя ещё ребенком! — Он бросил на нелюдя полный ярости взгляд. — Ты не способен лгать, Ойнарал Последний Сын, и потому медлишь, уклоняешься …зачем? Не затем ли, чтобы завести меня слишком глубоко, откуда уже не будет возврата.