Великая Ордалия
Шрифт:
В отличие от Пройаса Большего.
Целых две стражи, не смыкая глаз, просидел он в пыли, ощущая, как ранят глаза песчинки при каждом движении век.
Умбиликус являл собой центр Великой Ордалии, место пересечения всех путей, подобно артериям вившихся и расходившихся по унылым равнинам. На его глазах ровные ряды людей превращались в редкие цепочки, разбивались на отдельные звенья, на воинов, как будто бы не имевших цели, и только попусту бродивших. Многие замечали его в сумрачном закутке, и какова ни была их реакция, — беглый взгляд или кривая ухмылка, — в ней ощущалась непонятная неприязнь. Пройас ждал, и свет Гвоздя Небес
Он узнал Саубона, еще толком не разглядев знакомца, таким заметным был его широкоплечий силуэт. Свет звезд припудривал его волосы и бороду, лунный свет добавлял блеска кольчуге на противоположном плече. Свет факелов разрисовывал его фигуру оранжевой и коричневой красками.
Пройас шевельнулся, чтобы окликнуть, однако дыхание его окаменело, сделалось слишком тяжелым для того, чтобы его можно было сдвинуть с места. Он мог только наблюдать, оставаясь на месте, словно пес или ребенок в пыли.
Уверовавший король Карасканда шагал с непонятной целеустремленностью, словно человек, обдумывавший неясное для него самого, но неприятное дело, мешающее ему отойти ко сну. Пройас, казалось, словно съеживался с каждым его шагом — что за позорное безумие его осенило? Он словно превратился в нищего, опасающегося трепки, изнемогая от голода. Что низвело его к такому положению?
Или кто?
Саубон шел, ни на что не обращая внимания, пока не поравнялся с Пройасом. А потом, повинуясь какому-то собачьему чутью, повернулся к нему.
— Ты ждал все это время… здесь… меня?
Пройас заглянул ему в лицо, пытаясь прочесть на нем какие-то следы собственной мягкой как воск неуверенности. И не увидел её.
— Между нами разлад, — проговорил Пройас, недовольный слабостью своего голоса. — Мы должны переговорить.
Норсирай внимательно посмотрел на него. — Разлад есть, это да… но не между мной и тобой.
Сделав пару шагов, он опустился рядом с Пройасом на расстоянии протянутой руки. — Что гложет тебя, брат?
Пройас попытался прогнать страдание со своего лица. Он провел по щеке ладонью, словно пытаясь смахнуть невесть откуда взявшегося клеща. — Что меня гложет? — Он ощущал, как складывается глубочайшее непонимание, как ошибочные предположения грозят сделать их разговор комичным.
Саубон взирал на него со своего рода насмешливой жалостью.
— То, что он говорит нам, — наконец, с интонацией заговорщика проговорил Пройас. — Тебя не смущает то, во что ты прежде верил?
Саубон прикусил нижнюю губу и кивнул. Ближайший факел ярко вспыхнул под порывом ветра. Золотые завитки скользнули по кольчуге Уверовавшего короля Карасканда и погасли.
— Да, я встревожен, но не в такой мере как ты.
— Так, значит, он рассказал тебе! — Прошипел Пройас, наконец, осознавая причину, заставившую его погрузиться в это безумное ожидание.
Серьезный кивок. — Да.
— Он рассказал тебе о Боге Богов!
Король Коифус Саубон нахмурился… морщины птичьими лапками разбежались от уголков его глаз.
— Он сказал мне, что ты будешь ждать здесь… ждать меня.
Пройас заморгал. — Что? Ты хочешь сказать, что он… он…
Ладонь норсирайского экзальт-генерала прочно легла на его плечо.
— Он велел мне быть добрым.
ГЛАВА
Инъйор Нийас
Нельзя утешить того, кто притворяется, что плачет.
—Конрийская пословица
Конец лета, 20 год Новой Империи (4132, Год Бивня), северные отроги гор Демуа
— Пусти… — бросила Серва брату, башней стоявшему рядом под ветром.
Сорвил как всегда колебался. Ему хотелось держать её, ощущать в своих руках тонкое тело, о котором никогда не переставало помышлять его сердце, даже когда от гнева сводило челюсть и гудело в ушах. Ибо, не взирая на всю силу ненависти, которую он испытывал, похоть отказывалась оставить его в покое.
Всё всегда происходило одинаково. И понимание придет к нему не раньше, чем сцепившиеся в его душе псы разорвут её на более вдохновляющие части. Он считал свой путь чистым. Он, нариндар, наречённый Цоронгой ассасин Сотни. Сама Матерь Рождения помазала его, скрывая от противного естеству взгляда Анасуримборов, снабдила подходящим оружием, даже возвела в необходимый ему высокий чин. Но проклят он или нет, собственная Судьба беспощадно приближалась к нему. И явилось посольство нелюдей, доставившее условия их союза с Великой Ордалией, и псы с радостью всадили свои зубы в его сердце. Она сама сказала ему: он должен стать заложником Иштеребинта и находиться в плену вместе с Сервой и ее старшим братом Моэнгхусом.
Сорвил обнаружил, что его перебросили в несколько магических прыжков — через руины древней Куниюрии вместе с дочерью убийцы его отца, и с каждым новым полетом он все более увлекался ею. И думал даже, что может полюбить её, позволял себе придумывать другое будущее, в котором погибал он, а не её отец…
Для того лишь, чтобы застать её, дрожащую в руках этого рослого воина, приходившегося ей братом.
— Лошадиный король… пора идти.
Ненависть заставила Сорвила помедлить, однако он покорился, надеясь на убежище, надеясь на Неё. И поэтому обхватил правой рукой её талию, и тепло её тела показалось ему жаром извлеченного из огня утюга. Над ропотом мыслей свирелью пел её голос. Вращались стороны света, как всегда вращались они, блестели словно осколки стекла, подброшенные в белую высь, к солнцу, и он распутывал, как распутывал по обыкновению, от сердцевины наружу, собственную сущность, поблескивавшую на горизонте как далекое зеркало.
Так они пересекли горы Демуа. Сорвил, притворный Уверовавший король, и безумные дети Святого Аспект-Императора, перепрыгивали со склона на склон, кожей и нервами ощущая живительный холод, надрывая легкие неизмеримо колким воздухом — с вершины на новую утомительную вершину, всегда возвышавшуюся над краем пустоты. Весь мир казался подброшенным к небу, земля загибалась и нависала, ободранная от всех покровов со всеми своими обрывами и заснеженными ущельями. Он брел рядом с ними, онемевшими пальцами обнимая себя за плечи, удерживая в себе то тепло, которое могло создать его нутро, стараясь не позволять себе дрожать от холода, чтобы не упасть от этого в снег. И он обнаружил, что не может более различать свои ужасы, вздымающиеся к небу и опускающиеся долу головокружительные утесы, и груз своего сердца.