Великая трансформация: политические и экономические истоки нашего времени

Поланьи Карл

Изъятие труда из сферы рынка означает столь же радикальную трансформацию, какой явилось в свое время создание конкурентного рынка труда. За исключением некоторых подчиненных и второстепенных моментов контракт о найме работника утрачивает характер частного соглашения. Не одни лишь условия труда на фабрике, продолжительность рабочего дня и формы договора, но и сам базовый уровень заработной платы определяется вне рынка; функции, которые отводятся таким образом профсоюзам, государству и прочим публичным органам, зависят не только от характера этих институтов, но также и от фактической организации управления производством. Хотя разница в оплате труда различных категорий работников продолжает, что совершенно неизбежно (и вполне разумно), играть существенную роль в экономической системе, иные мотивы, помимо непосредственно связанных с денежными доходами, могут оказаться гораздо более важными, чем финансовый аспект труда.

Вывести факторы производства — землю, труд и деньги — земли с определенными

институтами, такими как крестьянское хозяйство, кооператив, фабрика, мелкая административная единица, школа, церковь, парк, заповедник и так далее. Каким бы распространенным ни оставалось индивидуальное владение фермами, в договорах на владение землей речь может идти лишь о второстепенных деталях, поскольку принципиальные вопросы изъяты из юрисдикции рынка. То же самое относится к основным видам продовольствия и органического сырья, так как рынок лишен возможности устанавливать цены на них. Если же для огромного множества изделий конкурентные рынки продолжают функционировать, то на общественный строй это должно влиять ничуть не больше, чем внерыночное установление цен на труд, землю и деньги влияет на функцию ценообразования применительно к разнообразным видам продукции. Ясно, что в результате этих мер сам институт собственности претерпевает глубокие изменения, ибо теперь уже нет никакой нужды позволять расти до бесконечности доходам от права собственности для того только, чтобы обеспечить в данном обществе использование его ресурсов, производство и занятость.

Отстранение рынка от контроля над деньгами происходит в наши дни во всех странах. Создание системы депозитов уже позволило в значительной мере осуществить эту задачу, пусть и не ставившуюся сознательно, однако кризис золотого стандарта в 20-е гг. показал, что связь между товарными деньгами и бумажными деньгами вовсе не была разорвана. С момента появления во всех крупных государствах «функциональных финансов» управление инвестициями и регулирование банковского процента стали делом правительств.

Следовательно, вывод основных факторов производства — земли, труда и денег — за пределы рынка является неким единым, однотипным актом лишь с точки зрения самого рынка, который обращался с ними так, как если бы они представляли собой товары. С точки зрения реалий человеческого существования то, что восстанавливается через отказ от товарной функции, относится ко всем сферам социальной жизни. Распад единообразной рыночной экономики уже теперь приводит фактически к возникновению множества новых общественных структур. К тому же конец рыночного общества вовсе не означает отсутствия самих рынков. Последние продолжают самыми разными способами и путями обеспечивать свободу потребления, сигнализировать об изменении спроса, влиять на доходы производителей, наконец, служить инструментом учета — но совершенно утрачивают функцию органа экономического саморегулирования.

Общество XIX в. жестко ограничивалось экономикой не только в методах внутренней политики, но и в международных делах. Сфера стабильных валют совпадала с царством цивилизации. Пока золотой стандарт и превратившиеся по сути в простой логический вывод из него конституционные режимы нормально функционировали, мир сохранялся с помощью механизма равновесия сил. Данный механизм работал при содействии тех великих держав, прежде всего Великобритании, которые были центром мировой финансовой системы и упорно добивались установления представительного правления в менее развитых странах. Это было необходимо для контроля над финансами и валютами стран-должников, а следовательно, и над их бюджетами, обеспечить которые могли единственно лишь ответственные правительства. Подобные аргументы, как правило, не осознавались государственными деятелями с полной ясностью, но только потому, что требования золотого стандарта считались самоочевидными. Единая для всего мира модель финансовых и представительных институтов была результатом жестких законов тогдашней экономической системы. Эта ситуация обусловила особую роль, которую играли в международной жизни XIX в. два принципа, а именно принцип анархического суверенитета и «оправданного» вмешательства в дела других стран. По видимости несовместимые, они, однако, находились между собой в тесной связи. Суверенитет, разумеется, был чисто политическим термином, ибо в условиях золотого стандарта и нерегулируемой внешней торговли правительства не располагали полномочиями в сфере международной экономики. Они не могли, да и не желали связывать свои страны какими-либо обязательствами в финансовых вопросах — такова была формально-юридическая позиция. В действительности же только те страны, денежная система которых контролировалась центральными банками, считались суверенными государствами. Этот абсолютный и неограниченный национальный денежный суверенитет могущественные западные страны совмещали с его полной противоположностью — безжалостным и неослабным давлением, целью которого было распространить структуру рыночной экономики и рыночного общества на другие территории. В результате к концу XIX в. народы нашей планеты были в институциональном плане унифицированы в неслыханной прежде степени.

Система эта создавала неудобства и

затруднения как по причине своей сложности, так и ввиду своей универсальности. Анархический суверенитет, как это с поразительной очевидностью доказала история Лиги Наций, служил препятствием для любых эффективных форм международного сотрудничества; а принудительное единообразие внутренних порядков постоянно угрожало свободе выбора путей национального развития, особенно в отсталых странах, а порой даже в достаточно развитых, но финансово слабых. Экономическое сотрудничество ограничивалось частными институтами, столь же хаотичными, бессистемными и неэффективными, как свободная торговля, тогда как о реальном сотрудничестве между народами, то есть между правительствами, невозможно было и мечтать.

Сложившаяся ситуация способна поставить перед внешней политикой две, казалось бы, несовместимые задачи: она потребует гораздо более тесного сотрудничества между дружественными странами, чем то, которое можно было вообразить в условиях государственного суверенитета XIX в.; но в то же самое время существование регулируемых рынков заставит национальные правительства относиться к любому внешнему вмешательству с большей настороженностью, чем когда-либо прежде. Однако с исчезновением автоматического механизма золотого стандарта правительства смогут отбросить самый неудобный элемент абсолютного суверенитета — отказ от сотрудничества в сфере международной экономики. В то же время появится возможность относиться с терпимостью к стремлению других стран строить свои внутренние институты по собственному разумению, что позволит человечеству возвыситься над пагубной догмой XIX в. о необходимости безусловного единообразия внутренних систем в рамках мировой экономики. Уже сейчас можно видеть, как на развалинах старого мира возникает фундамент мира нового — экономическое сотрудничество правительств и свобода отдельных стран устраивать свою жизнь по собственной воле. При системе свободной торговли с ее путами и ограничениями и то и другое было просто немыслимым, что заранее исключало множество форм сотрудничества между ними. И если в эпоху рыночной экономики и золотого стандарта в идее федерации справедливо видели кошмар жестокой централизации и принудительного единообразия, то конец рыночной экономики может означать совмещение внутренней самостоятельности с эффективным сотрудничеством.

Проблема свободы встает перед нами на двух совершенно несходных уровнях. Первый задан балансом между ростом одних и ограничением других свобод, и каких-либо принципиально новых вопросов здесь не возникает. На втором уровне, как мы убедимся, сама возможность свободы оказывается под угрозой.

На первом уровне невозможно обнаружить сколько-нибудь устойчивого равновесия между приобретенными и утраченными свободами. Обреченное исчезнуть, право работодателя нанимать и выгонять работника по собственной воле являлось логическим следствием рынка труда не в меньшей мере, чем столь же отжившее право работника отказываться от работы без объяснения причин. Подобного рода права, означающие чистый произвол, будут признаваться не больше, чем право собственника земли злоупотреблять ею. В международной сфере абсолютный суверенитет также нередко означал свободу для одних и рабство для других. Регулирование, в конечном счете, и расширяет и ограничивает свободу. Здесь возникают серьезные и сложные вопросы политического характера, но смысл свободы как таковой проблемой не становится.

Между тем на более глубоком уровне сама возможность свободы кажется сегодня далеко не очевидной. Ответ на этот мучительный вопрос должно дать содержание настоящей книги.

Вплотную приблизившись, как можно было подумать, к достижению внутренне несостоятельных идеалов, таких как общество, в котором отсутствуют власть и принуждение, и мир, где нет места применению силы, рыночная экономика породила несбыточные надежды. Возникшее таким образом иллюзионистское отношение к реальности постулировало возможность общества, управляемого единственно лишь человеческими желаниями, тогда как неустранимые альтернативы социального бытия и даже фундаментальный факт неизбежности самого общества выпали из поля зрения. Институциональное отделение политики от экономики предполагало отрицание важности политической сферы, ибо экономику отождествляли с контрактными отношениями — якобы единственным подлинным царством свободы. Все прочее было объявлено аномалией и злоупотреблением.

Отвергнув либеральную утопию, мы оказались лицом к лицу с реальностью. Власть и стоимость являются ее необходимыми элементами, и ни один индивид не способен самоустраниться от контакта и взаимодействия с ним. Функция власти — обеспечивать единство и согласованность, необходимые для выживания данной группы; ее основной источник — наличные убеждения, а кто может совершенно обойтись без тех или иных убеждений? Функция экономической стоимости — гарантировать полезность производимых товаров; это своего рода печать, скрепляющая разделение труда в обществе. Ее источник — человеческие потребности и недостаток тех или иных вещей, а можно ли ожидать, что человек не станет желать чего-то больше, чем другого? Но любое убеждение или желание с неизбежностью делают его причастным к созданию власти и возникновению стоимости. Иной результат здесь просто немыслим.