Великая трансформация: политические и экономические истоки нашего времени

Поланьи Карл

Власть и стоимость образуют исходную парадигму социальной действительности, которая не есть продукт человеческой воли. Рыночное сознание способно было сохранять свою иллюзию свободы лишь потому, что не желало видеть более важных последствий индивидуальных поступков. Но ведь способ функционирования институциональных механизмов не зависит от наших желаний. Рыночная система — это мнимое царство свободы — состоит из своевольных винтиков, действия которых, однако, подчинены столь же строгим правилам, как законы геометрии. В обществе, образующем единый организм, истина эта становится вполне очевидной, а иллюзия свободы исчезает. Именно на этом уровне проблема свободы и должна найти свое решение.

В условиях нынешнего кризиса первостепенная роль ценностей определяется самой сложившейся ситуацией. Экономическая концепция общества отомрет вместе с дихотомией политики и экономики, которую она отражала; только в экономическом обществе либерального типа концепция групповых интересов и групп давления могла получить моральное оправдание.

Но любая концепция, основанная на идее общества как целого, выражает понятие человеческой жизни, а следовательно, является идеологической по определению. Утверждая примат идеалов в нынешней трансформации, мы лишь защищаем постулат единства общества как центральный момент кризиса.

Различия между фашизмом, социализмом и любыми иными соперничающими мировоззрениями не являются сегодня по преимуществу экономическими. Даже там, где они исповедуют тождественные экономические взгляды, они не только не совпадают, но, по сути, представляют собой воплощение противоположных принципов. И главное, в чем они расходятся, это, опять же, их отношение к свободе. Предшествовавшие нынешней катастрофе события и сама катастрофа заставили нас осознать реальность общества так же ясно, как осознаем мы реальность смерти. Основной вопрос, разделяющий людей, заключается теперь лишь в следующем: можно ли в свете этого нового знания отстаивать идею свободы; существует ли вообще свобода в сложном обществе или это всего лишь коварное искушение, способное погубить человека и все плоды его трудов?

Мы упомянули то, что составляет, на наш взгляд, фундаментальные характеристики духовного мира западного человека: знание о смерти, знание о свободе и знание об обществе. Первое, согласно еврейскому преданию, было открыто людям в истории из Ветхого Завета. Второе было дано западному человеку через открытие абсолютной уникальности личности в учении Христа, каким оно известно по Новому Завету. Третье откровение достигло нас через жизнь в индустриальном обществе. Оно является составной частью сознания современного человека.

Первым, кто понял в индустриальную эпоху, что христианство отрицает реальность общества, был Роберт Оуэн. Он назвал это «индивидуализацией человека церковью» и, кажется, думал, что лишь в кооперативном государстве можно будет преодолеть пропасть между человеком и «всем тем, что есть по-настоящему ценного в христианстве». Оуэну дано было осознать, что человечество уже перерастает духовные горизонты христианства, ибо та свобода, которая открылась людям через проповедь Христа, неприложима к индустриальному обществу. Социализм Роберта Оуэна выражал стремление человека к свободе в подобном обществе. Началась постхристианская эра западной цивилизации.

Фашизм ответил на реальность общества по-своему: он отверг второе откровение, отбросил христианское открытие индивидуальности человека и универсальности человечества. Это радикальное отречение от свободы есть коренная причина его порочного, дегенеративного характера. И если мы не хотим, чтобы индустриальная цивилизация погибла или встала на путь, ведущий к вырождению, нам следует признать абсолютную необходимость фундаментальной перестройки человеческого сознания. Только так можно спасти свободу., Открытие общества есть подлинный якорь спасения для свободы. Человеческое сознание родилось из ограничений, которым подчинился человек. Он принял реальность смерти и на этом построил свою телесную жизнь; он смирился с тем, что есть нечто большее, чем телесная смерть, и на этой истине утвердил свою свободу; в наше время он столкнулся с реальностью общества, которая отнимает у него подобную свободу. Примирившись с этой реальностью, как когда-то — с фактом смерти, он обретает духовную зрелость, а с ней — способность жить в индустриальном обществе как человеческое существо. Ибо это последнее ограничение также несет с собой новое прозрение: лишившись прежней свободы, мы постигаем, что она была простой иллюзией, тогда как свобода, завоеванная нами теперь, реальна. Таков наш нынешний удел. Роберт Оуэн сказал однажды в минуту вдохновения: «Если обнаружится, что какие-либо причины зла неустранимы с помощью новых возможностей, которыми вскоре будет обладать человечество, то люди поймут, что причины эти необходимы и неизбежны, и все глупые ребяческие жалобы на этот счет умолкнут». Таков смысл свободы в сложном обществе.

Примечания к источникам

К главе 1

Равновесие сил как политика, как исторический закон, как принцип и система

1. Политика равновесия сил. Равновесие сил как политика есть английская национальная традиция. Она имеет чисто прагматический характер, связанный с реальными фактами, а не отвлеченными теориями, и ее не следует смешивать ни с принципом, ни с системой равновесия сил. Эта политика была обусловлена географическим положением Англии — острова, который находился близ континентального побережья, занятого организованными политическими образованиями. «В эпоху своего становления английская школа дипломатии, от Уолси до Сесила, проводила политику равновесия сил как единственный для Англии шанс обеспечить безопасность перед лицом формировавшихся

тогда крупных континентальных государств», — пишет Тревельян. Курс этот прочно утвердился при Тюдорах; впоследствии его придерживались сэр Уильям Темпль, Каннинг, Пальмер-стон и сэр Эдуард Грей. Он почти на два столетия опередил появление системы равновесия сил на континенте и в своем развитии был совершенно независим от континентальных источников доктрины равновесия сил как принципа, выдвигавшегося Фенелоном или Ваттелем. Тем не менее формирование подобной системы весьма содействовало английской внешней политике, так как оно в конечном счете облегчало Англии задачу организации союзов против любой державы, занимавшей ведущее положение на континенте. По этой причине британские государственные деятели склонны были поддерживать представление о том, что английская политика равновесия сил является, по сути, простым выражением принципа равновесия сил и что, следуя подобной политике, Англия лишь выполняет свою функцию в основанной на этом принципе системе. Нельзя, однако, сказать, что они преднамеренно затушевывали различие между собственно английской политикой и любым принципом, способным помочь ее осуществлению. Сэр Эдуард Грей в своей книге «Двадцать пять лет» писал: «Великобритания не выступает в теории против преобладания какой-либо сильной группы государств в Европе, пока есть основания думать, что оно служит делу мира и стабильности. И поначалу Англия, как правило, бывает готова поддерживать подобную политическую комбинацию. Лишь тогда, когда доминирующая держава становится на путь агрессии и Англия чувствует, что ее собственные интересы оказываются под угрозой, лишь тогда, движимая инстинктом самообороны, если не продуманным принципом политики, она постоянно переходит к чему-то такому, что можно более или менее точно охарактеризовать как политику равновесия сил».

Таким образом, Англия содействовала становлению на континенте системы равновесия сил и поддерживала ее принципы, руководствуясь собственными законными интересами. Подобный курс был элементом ее политики. Путаница, порожденная этим частичным совпадением двух в основе своей различных значений термина «равновесие сил», с очевидностью выступает в следующих цитатах. В 1787 г. Фокс гневно вопрошал правительство: «Неужели Англия более не способна поддерживать европейское равновесие и к ней уже нельзя прибегать за помощью как к главному защитнику европейских свобод?» Роль гаранта системы равновесия сил в Европе он требовал признать законной миссией Англии. А четыре года спустя Берк характеризовал эту систему как «публичное право Европы», действующее, как он думал, уже в течение двух столетий. Подобного рода риторические отождествления английской внешней политики с европейской системой равновесия сил, естественно, затрудняли американцам четкое различение двух концепций, вызывавших у них одинаковое неприятие.

2. Равновесие сил как исторический закон. Другое понимание равновесия сил основывается непосредственно на природе силовых единиц. В Новой Европе его впервые сформулировал Давид Юм. В эпоху почти полного упадка политической мысли, наступившую после промышленной революции, его достижение было забыто. Юм осознал политическую природу этого феномена, подчеркнув его самостоятельность по отношению к факторам психологического и морального порядка. Закон равновесия работает независимо от мотивов действующих лиц, пока эти последние ведут себя как носители силы. Что бы ни служило для них побудительным мотивом, «ревнивое соперничество или благоразумная осторожность», опыт, полагал Юм, демонстрирует, что следствия оказываются одинаковыми. А Ф. Шуман пишет: «Допустим, что существует некая система государств, состоящая из трех единиц, — А, В и С. В таком случае ясно, что рост могущества любой из них приведет к ослаблению двух других». Отсюда он заключает, что равновесие сил «в его простейшей форме призвано защищать независимость каждого элемента данной системы государств». Он вполне мог бы обобщить свой тезис, применив его к любым видам силовых единиц, как входящим, так и не входящим в упорядоченные политические системы. Именно так, в сущности, закон равновесия сил и проявляется в социологии истории. Тойнби в Постижении истории указывает на то обстоятельство, что силовые единицы обнаруживают тенденцию к экспансии скорее на периферии силовых групп, нежели в центре, где давление бывает максимальным.

Соединенные Штаты, Россия и Япония, так же как и британские доминионы, достигли колоссального расширения своей территории в ту самую эпоху, когда в Западной и Центральной Европе даже незначительные территориальные изменения были практически невозможны. На исторический закон сходного типа ссылается Пиренн. Он отмечает, что в сравнительно неорганизованных сообществах главный очаг сопротивления натиску извне возникает обычно в районах, наиболее удаленных от могущественного соседа. В пример он приводит создание Франкского королевства Пипином Геристальским на далеком севере и превращение Пруссии в организующий центр для германских государств. Другой закон подобного рода можно усмотреть в бельгийском законе Де Греефа о буферном государстве, который, судя по всему, повлиял на школу Фредерика Тернера и породил концепцию Американского Запада как «движущейся Бельгии». Концепция равновесия и дисбаланса сил не зависит от моральных, юридических или психологических теорий и представлений. Они трактуют единственно лишь о силе, в чем и проявляется их чисто политическая природа.