Великие судьбы русской поэзии: XIX век
Шрифт:
Нюх цензоров тонок чрезвычайно, и то, чего не в силах разглядеть литературоведы, цензоры могут легко учуять своими натренированными в политическом сыске носами. «Песнь про купца Калашникова…» они отвергали с упорством, делающим честь их профессионализму. И только Жуковскому, восхищённому художественной прелестью этого шедевра, удалось добиться разрешения на его публикацию. И тем проще Василию Андреевичу было это сделать, что, будучи человеком с младенчески чистой совестью и удивительным прямо-таки голубиным благодушием, он, вероятно, и сам не находил в «Песне…» никаких намёков на личности. Только блаженная житейская слепота и позволяла ему обретаться в гадючнике царского двора, наивно считая этот клубок
«Песня…» была опубликована Краевским в «Литературных прибавлениях» к журналу «Русский инвалид». Памятуя, что обстоятельства могут развязать языки и самым близким друзьям (случай собственного предательства по отношению к Раевскому), Михаил Юрьевич, похоже, ни с кем не обмолвился о действительной современной подкладке своей поэмы. И вообще, делиться своими тайными замыслами – дело неблагодарное и неблагородное. Догадается публика сама – хорошо, а не догадается – ещё лучше. Зачем болтать о том, что, может быть, только грезилось и на бумагу не легло?
Теперь, вернувшись с Кавказа, поэт принимается за работу над романом «Герой нашего времени». Обретают конкретную поэтическую форму и менее обширные замыслы Михаила Юрьевича, менее значительные впечатления от его недавних скитаний по экзотической горной стране.
9 апреля 1838 года был опубликован приказ о переводе корнета Лермонтова в лейб-гвардии Гусарский полк. Лишь полгода спустя прощение будет даровано и Раевскому. Ссылка распространителя неблагонамеренных стихов окажется продолжительней, чем их автора, – курьёз николаевского правосудия.
В 1839 году Краевский возобновляет издание «Отечественных записок», журнала двадцатью годами прежде основанного П.П. Свиньиным, просуществовавшего с десяток лет и где-то в 1830 году угасшего на литературном небосклоне Петербурга. В арсенале новейшего издателя «Отечественных записок» были кое-какие демократические, либерального толка идеи, прекрасный соредактор В.Ф. Одоевский, многообещающий сотрудник В.Г. Белинский и пользующий скандальной известностью талантливый молодой поэт Лермонтов, монополию на печатанье произведений которого Краевский, конечно же, постарался заполучить. Почти в каждом номере журнала помещалось что-нибудь из лирических шедевров Михаила Юрьевича: «Дума», «Поэт», «Русалка», «Ветка Палестины», «Не верь себе…», «Еврейская мелодия», «Молитва», «Дары Терека»… Краевский приступил и к печатанью уже готовых глав «Героя нашего времени» – «Бэла», «Фаталист».
Между тем до императрицы Александры Фёдоровны дошли слухи о некой прекрасной поэме, привезённой Лермонтовым с Кавказа. Это был «Демон», первые подходы к написанию которого относились ещё ко времени пребывания его автора в Московском университетском пансионе. Поэма и теперь ещё не была завершена. Честолюбивый молодой человек, вероятно, мечтал создать нечто исключительное, может быть, даже превосходящее пушкинские и байроновские образцы большой формы. Поэтому шлифовал и шлифовал своё любимое детище. Приглашённый императрицей, он и прочитал у неё в салоне один из последних вариантов «Демона». Александра Фёдоровна была покорена, а Великий князь Михаил Павлович, находившийся в числе слушателей, не без яду заметил: «Нечистой силы прибавилось», – то ли имея в виду поэму, то ли создавшего её автора.
В эту пору Михаил Юрьевич посещает так называемый «Кружок 16-ти», общество, состоявшее из университетской молодёжи и кавказских офицеров. Собирались по ночам, по возвращении из театра или с бала. Скромный ужин и очень вольные беседы. В этот кружок в числе прочих входили: Валуев, Монго-Столыпин,
Посещает Лермонтов и салон Карамзиных, где у него складываются самые тёплые и приятельские отношения с друзьями покойного Пушкина, как бы перешедшими к нему по наследству вместе с первенством на российском Парнасе. Когда же поэт наведывается в Москву, не забывает заглянуть и к родителям Николая Мартынова, вероятно, и ради сестёр своего друга, находящих «большое удовольствие в его обществе».
Ну, и, конечно, служба, которая поэту пока ещё не в тягость, поскольку и весела гусарскими застольями, и теперь уже не отдаляет его от литературы, света, родственников и друзей. Да и чины идут, 6 декабря 1839 года следует приказ о производстве Михаила Юрьевича Лермонтова в поручики.
Однако исподволь, из глубины, побулькивая, как болотные газы, начинают вызревать и подниматься на поверхность духовные элементы заключительного акта его жизненной драмы. Уже французский посланник в России Барант осторожно интересуется у людей сведущих: не имеет ли русский поэт Лермонтов неуважения к французам или его стихотворение «Смерть поэта» направлено исключительно против Дантеса, убийцы Пушкина? Уже и молодая вдова княгиня Щербатова отдаёт явное предпочтение ухаживаниям Михаила Юрьевича перед сыном этого самого посланника – атташе французского посольства Эрнестом де Барантом… Уже и Николая Мартынова, ничтожного, а потому болезненно самолюбивого красавчика, пописывающего стихи, начинают всё больше и больше раздражать насмешки Лермонтова, временами безудержного в своём остроумии, а пуще того – его талант и растущая слава. А зависть потому и зависть, что может завести далеко. Впрочем, для рокового финала ещё многого не достаёт. Посему продолжим последовательное изложение происходящих событий.
16 февраля 1840 года на балу у графини Лаваль французский атташе Барант приревновал Щербатову и повёл себя вызывающе дерзко, обратившись к русскому поэту в недопустимом тоне: «Вы слишком пользуетесь тем, что мы находимся в стране, где дуэль запрещена». «Это ничего не значит. Я весь к вашим услугам», – ответил Лермонтов.
Поединок состоялся на Чёрной речке. Сначала – на рапирах. А когда у Михаила Юрьевича сломался клинок, перешли на пистолеты. Барант промахнулся, после чего Лермонтов разрядил своё оружие в воздух и противники помирились. И всё бы хорошо, если бы слухи о дуэли не дошли до властей.
11 марта последовал приказ об аресте Лермонтова. По закону полагалась вечная ссылка в Сибирь и лишение дворянского достоинства. Но зачинщиком был Барант. Дело шло к царской милости. В Ордонанс-гаузе, где содержался Михаил Юрьевич, его навестил Белинский. Они встречались и прежде в 1837 году в Пятигорске, где Виссарион Григорьевич проходил курс лечения минеральными водами. Но в ту пору Лермонтов не пришёлся по душе великому критику, который, как всегда, был серьёзен и возвышен в своих мыслях, при том, что поэт посмеивался над ним. Теперь же они разговорились, и беседа получилась самая сердечная. И насколько же переменилось впечатление Белинского о Лермонтове: «Глубокий и могучий дух! Как он верно смотрит на искусство, какой глубокий и чисто непосредственный вкус изящного! О, это будет поэт с Ивана Великого!..» Сравнение с высочайшим сооружением тогдашней Москвы, употреблённое критиком, пророчило Михаилу Юрьевичу переход из разряда «второй Пушкин» на первое место в ранжире российских гениев. Но мог ли знать Белинский, сколь мало времени отпущено Лермонтову на это самое «будет»?