Великий герцог Мекленбурга
Шрифт:
– Эй, Кароль, отставить! – вскричал я и обратился к обиженному до глубины души поэту: – Мой добрый друг, я вовсе не хотел обидеть вас, но, уж коли вызов сделан, я принимаю его. Однако, поскольку вызвали меня, я имею право на выбор оружия, не так ли?
– Дорогой сэр, вы выглядите как благородный человек, и, очевидно, то, что вы сказали, справедливо. Склоняюсь перед вашей мудростью! – пьяно помотав головой, заявил предок великого русского поэта.
– Отлично, коль скоро спор зашел о поэзии, то ее я и выбираю для поединка!
– Н… не понял…
– Друг мой, завтра утром в присутствии всех этих джентльменов мы с вами поочередно исполним по балладе. Кто сделает это лучше, тот и победит. А эти досточтимые господа будут
Озадаченный поэт некоторое время хлопал глазами, но, как видно, мысль выступить перед большой аудиторией пришлась ему по вкусу, и он согласился.
Рано утром за городом собралась большая толпа шотландцев. Даже не думал, что их столько в шведской армии. Джон Лермонт, на удивление трезвый, вышел из толпы и приветствовал меня со всем возможным почтением. Видимо, ему объяснили, кого именно он пытался вызвать по пьяни на поединок. Бросили жребий, и первому выпало петь шотландцу. Выйдя вперед, он поклонился собравшейся публике и довольно хорошим голосом завел песню. Не могу судить о ее достоинствах, поскольку не силен в гэльском наречии, но публика восторженно приветствовала своего поэта.
Потом пришла моя очередь. Я, взяв в руки свою гитару, взял несколько аккордов, и вдруг на меня накатило видение из моего прошлого-будущего…
Я и раньше слышал эту песню. Ее иной раз исполняли наши доморощенные гитаристы, однако особого впечатления она на меня не произвела. Но однажды Алена вместо модного клуба затащила меня на какую-то фолк-вечеринку. Там играла незнакомая мне группа, использовавшая помимо привычных гитар достаточно редкие инструменты вроде ирландской волынки и арфы. Но поразила меня не столько их игра, сколько пение солистки. Это было так здорово, так не похоже на все, что я слышал до сих пор, что я стоял как завороженный. Хотелось слушать и слушать эту необычную девушку. Или пойти на край света и убить какого-нибудь дракона в ее честь, и хрен с ним, что все драконы давно в Красной книге. Если бы я не был влюблен тогда в Алену, я бы, наверное, не устоял перед ее чарами. Да, в общем, и не устоял, и ее волшебное пение долго звучало у меня в голове. Не знаю почему, но тогда я не узнал, как ее зовут, лишь много позже мне стало известно ее имя, такое же прекрасное и таинственное, как и ее пение. Хелависа, или Наташа О’Шейн.
Оказавшись женихом шведской принцессы, я хотел было поразить ее своим музыкальным талантом. Песен я знал немного, и все, как вы понимаете, на русском. Пробовал перевести на немецкий – не легла, шведского я вообще не знаю, а вот в переводе на английский, как ни странно, что-то получилось. Принцессе я ее, впрочем, так и не спел, так что сегодня должна быть премьера.
Я глубоко вздохнул и, закрыв глаза, представил себе сказочную страну с зеленой, как изумруд, травой и журчащими, как серебряные колокольчики, ручьями. И над головами присутствующих поплыли слова песни группы «Мельница»…
Мое пение, да еще на ненавистном им английском языке, шотландцы встретили настороженно, однако примерно со второго куплета их насупленные лица стали разглаживаться, а уж услышав про пьющую Шотландию, благодарные слушатели разразились приветственными криками и принялись подпевать. Похоже, песня им понравилась. А я, понизив голос, закончил словами про то, как пьет российский народ.
А потом грянул с новой силой, заполняя звонким голосом пространство:
Пусть буду я вечно больным.И вечно хмельным!Из толпы горцев выступил Джон Лермонт и с поклоном заявил:
– Вы прекрасный поэт, ваше королевское высочество, пожалуй, после такого поражения я брошу занятия поэзией.
– Что вы, друг мой, ни в коем случае не делайте так, напротив – продолжайте свои занятия. Скажу вам больше: постарайтесь привить страсть к сочинительству вашим детям.
Наладив хорошие отношения с шотландцами, составляющими значительную часть шведских войск, я решил, что пора бы подружиться и с русскими властями. Как я уже говорил, власть эту в Новгороде представлял воевода князь Одоевский Иван Никитич, имевший прозвище Большой. Вот к нему я и отправился в гости, взяв с собой неразлучных Лелика с Боликом и Аникиту. Якоб Делагарди предупреждал меня, что князь-воевода держится русских обычаев и принимает гостей «совершенно варварски», но испугать ему меня не удалось.
Если князь и удивился моему визиту, то виду не подал. Встретил на крыльце с приличествующей обстоятельствам помпой. Княгиня, нестарая еще женщина с румяным лицом, с поклоном подала мне ковш «испить с дороги». Я, грешным делом, опасался, что поднесут мне тройной перцовой, но, по-видимому, это было, точнее будет, фишкой Петра Великого. В ковше был квас, причем довольно ядреный. Кстати, по словам Аникиты, с которым я предварительно немного проконсультировался, почетным гостям подносят мед или заморское вино, но князь, видимо, таким образом выражал фронду. Но не тут-то было – не знаю, как прочие иноземцы, а я выпил квасу с удовольствием и поблагодарил княгиню. Как говорят московские бояре, я представлял себе довольно слабо, но как-то само собой у меня вырвалось в совершенно шолоховском стиле:
– Спаси тебя Христос, княгинюшка, знатный у тебя квас.
Наверное, если бы я станцевал вприсядку, исполняя при этом Ave Maria, княгиня удивилась бы меньше. На заросшем густой бородой лице князя эмоции выражались слабее, но, похоже, он также проникся. Нас пригласили в горницу, усадили на почетное место и стали потчевать. Закуски слуги натащили на хорошую гулянку, но я и мои спутники молоды, да еще военные, так что возможностью пожрать на халяву нас, добрых молодцев, не испугаешь.
Начинать разговор, прежде чем гость утолит голод и жажду, верх неприличия, даже Бабе-яге в сказках всегда говорят: ты меня накорми-напои, а потом спрашивай. Так что боярин терпеливо дожидался, пока четверо молодых проглотов с завидным аппетитом уничтожат разложенные на столе припасы. Наконец первый голод был утолен, и мы перешли к деловой части визита. Первым начал воевода и велеречиво и витиевато выразил удовольствие от приема в Новгороде такого дорогого и знатного гостя, которого принимали с колокольным звоном, как царскую особу.
– Ох, князь, льстишь ты мне, сирому и убогому, нешто царей где без хлеба-соли встречают?
Иван Никитич поперхнулся и посетовал, что встречал меня сам Делагарди, а его до торжественной встречи не допустили, и, как положено в немецких землях встречать столь высокородных гостей, он не ведает.
– Да я, чай, не в Неметчину приехал, чтобы меня на иноземный манер встречали, – медовым голосом пропел я боярину.
Похоже, шаблон хозяину я порвал напрочь, и он недоуменно моргал глазами. Лелик и Болик помалкивали – будь разговор на польском, они бы поняли, а так лишь с пятого на десятое. Аникита тоже молчал, лишь иногда усмехаясь в бороду. Он уже привык, что у меня язык без костей и плести словесные кружева я могу довольно долго.
– Видишь ли, боярин, я в весьма трудном положении. Король Швеции Густав Карлович безмерно опечален нестроениями в Русской земле и, по христианскому обычаю желая помочь ближнему, послал меня разузнать, в чем причина этих нестроений и нельзя ли как-то помочь вашему горю. И вот приехал я к вам, а у меня дома жена молодая, ждет меня, печалится. Да в вотчинах своих я сколь времени не был, того и гляди лихие люди растащат добро мое без хозяйского-то пригляду!
– Так чем же я тебе помогу, князь? – оторопело спросил боярин. Очевидно, мои причитания о брошенных вотчинах нашли живое понимание в его сердце.