Великий карбункул

Готорн Натаниель

предлогом того, что он уезжает по делам, нанял помещение на соседней с его

домом улице и там, не показываясь на глаза ни жене, ни друзьям (при том, что

он не имел для такого рода добровольной ссылки ни малейшего основания), прожил свыше двадцати лет. В течение этого времени он каждый день взирал на

свой дом и очень часто видел покинутую миссис Уэйкфилд. И после такого

долгого перерыва в своем супружеском счастье - уже после того, как он

считался умершим и его имущество

было передано наследникам, когда имя его

было всеми забыто, а жена его уже давным-давно примирилась со своим

преждевременным вдовством, - он в один прекрасный вечер вошел в дверь

совершенно спокойно, точно после однодневной отлучки, и вновь сделался

любящим супругом уже до самой своей смерти.

Это все, что я запомнил из рассказа. Но этот случай, хотя и ни с чем не

сообразный, беспримерный и, вероятно, неповторимый, все же, по-моему, таков, что он вызовет сочувственный интерес у очень многих. Мы великолепно знаем, что никогда не совершили бы такого безумия, и все же подозреваем, что

кто-нибудь другой был бы на него способен. Во всяком случае, мне лично

неоднократно приходилось размышлять над этим происшествием, и я каждый раз

ему удивлялся, чувствуя при этом, что оно обязательно должно быть правдиво, и живо представляя себе характер героя. Когда какая-либо тема так сильно

овладевает вашим воображением, самое правильное - продумать ее до конца.

Если читателю захочется размышлять по этому поводу самому, пусть он это и

делает; если же он предпочитает следовать за мной по пути двадцатилетней

причуды Уэйкфилда, я скажу ему - милости просим. Я уверен, что в этой

истории отыщутся и определенный смысл и мораль - даже если нам их трудно

заметить, - изящно в нее вплетенные и сжато выраженные в последней, заключительной фразе. Раздумье всегда плодотворно, а каждый из ряда вон

выходящий случай таит в себе соответствующее назидание.

Что за человек был Уэйкфилд? Мы можем вообразить его себе каким угодно

и окрестить его именем созданный нами образ. Он уже прошел половину своего

жизненного пути. Его супружеская любовь, никогда не бывшая слишком

пламенной, охладела и превратилась в тихое, привычное чувство. Впрочем, из

всех мужей на свете он, возможно, был бы одним из самых верных, ибо

известная вялость характера не позволила бы ему нарушить покой, в котором

пребывало его сердце. Он был по-своему мыслителем, но не очень деятельным.

Его мозг был постоянно занят долгими и ленивыми размышлениями, которые ни к

чему не приводили, так как для того, чтобы добиться определенных

результатов, ему не хватало упорства. То, о чем он думал, редко обладало

достаточной определенностью, чтобы вылиться

в слова. Воображением, в

истинном смысле этого слова, Уэйкфилд особенно одарен не был. Кто мог

предполагать, что, обладая сердцем холодным, хотя отнюдь не развращенным или

непостоянным, и умом, никогда не отличавшимся лихорадочным кипением мысли

или блуждавшим в поисках решений необычных вопросов, наш друг займет одно из

первых мест среди чудаков, прославившихся своими эксцентрическими

поступками? Если бы его знакомых спросили, кого они могли бы назвать в

Лондоне, кто наверняка не совершит сегодня ничего такого, о чем будут

говорить завтра, они бы все подумали об Уэйкфилде. Может быть, только одна

бы его жена поколебалась. Она-то, нисколько не анализируя его характера, отчасти знала о безмятежном эгоизме, постепенно внедрявшемся ржавчиной в его

бездеятельный ум, о своеобразном тщеславии (черте его характера, наиболее

способной внушить опасения), о склонности его хитрить и скрытничать, не

выходившей обычно за пределы утаивания различных пустячных обстоятельств, которые особенно и не заслуживали огласки, и, наконец, о том, что она

называла “некоторыми странностями”, наблюдавшимися порой у этого вполне

порядочного человека. Это последнее свойство нельзя определить, и, возможно, оно вообще не существует.

Давайте представим себе Уэикфилда в тот момент, когда он прощается со

своей женой. Время - сумрачный октябрьский вечер. На нем коричневое пальто, шляпа с клеенчатым верхом, высокие сапоги, в одной руке у него зонтик, в

другой - маленький саквояж. Он предупредил миссис Уэйкфилд, что уедет за

город с ночным дилижансом. Она бы охотно спросила его о длительности его

путешествия, о его цели и о примерном сроке возвращения. Но, снисходя к его

невинной любви к таинственности, она вопрошает его только взглядом. Он

говорит ей, чтобы она его не ждала обязательно с обратным дилижансом, и

советует ей не волноваться, буде он задержится на лишних трое или четверо

суток. Однако, во всяком случае, он просит ее дожидаться его к ужину в

пятницу. Сам Уэйкфилд - и это следует подчеркнуть - не имеет ни малейшего

представления о том, что его ожидает. Он протягивает ей руку, она кладет в

нее свою и принимает его прощальный поцелуй как нечто само собой

разумеющееся, к чему приучили ее десять лет их совместной жизни. И вот

пожилой мистер Уэйкфилд уходит, и в душе у него уже почти созрел замысел

смутить покой своей любезной супруги недельным отсутствием. Дверь за ним

затворяется, но затем приоткрывается вновь, и в образовавшуюся щель миссис