Великий лес
Шрифт:
— Мало ли что сказать можно… — не хотелось Евхиму на этот раз ссориться с женой. — Не приставай, отцепись.
Но Сонька была настроена иначе.
— А ты… Чего не отцепился, когда я не хотела стол с хлебом-солью переть, немцев встречать? Толку-то с того? Все равно начальником тебя не поставили. Если бы дома, на месте, в то время… Так нет, все где-то шляешься…
— Чтоб тебе весь твой век так шляться, — обронил, как проклятие, Евхим.
Сонька не поняла мужа.
— А детей… Кто детей присмотрит? Они ж, поди, не святым духом живы. Ты об этом подумал?
— А почему
— Я думаю, кто ж еще думает? Как война началась, все одна да одна. То ты чего-то боишься, сбегаешь из хаты, то черт знает где целыми неделями таскаешься. А в доме хоть шаром покати, ничего, кроме бульбы, нет. Впереди же зима, холода. Жить-то как?
— Другие живут, и ты проживешь.
— Другие из колхоза всего понатаскали. И хлеба, и бульбы, и даже худобу кое-кто привел.
— А что ж ты не натаскала?
— Потому что ты… ты… В колхоз не захотел, в лесники подался. По лесу с ружьем разгуливал. Был бы в колхозе, в поле бы работал — и нам бы что-нибудь перепало…
— Ежели я во всем виноват, жить вам не даю, так я… Ослобожу вас…
— Как это ты нас ослободишь?
— А так — уйду от вас. Живите, как вам будет охота, без меня.
— И куда ты уйдешь? — заинтересовалась Сонька.
— Найду куда.
— Так давай, уходи, — словно бы подзадорила Сонька мужа. — Только и их с собою забирай, — показала на печь, на детей. — Потому что одна я… такую ораву не прокормлю.
— А зачем тогда рожала, ежли не прокормишь?
— Это я одна рожала?.. Чуть только ночь, так и лезешь, что тот бугай…
Сонька заплакала. Захныкали, заревели на разные голоса и дети.
«Вот она, воля, свобода, — подумал, все еще сидя в одежде на лавке, Евхим. — Я так рвался из того подвала, так домой хотел. А тут… Чем тут лучше?»
Надвинул на самые глаза шапку и, ни слова никому не говоря, вышел из хаты.
VIII
В воскресенье — святой день — по Великому Лесу разнесся слух: в деревню приедет из Ельников поп крестить детей, потому что немцы якобы отдали приказ всех некрещеных, будь то взрослые или дети, расстреливать. И крещение будет проходить в бывшей церкви, переделанной под клуб. Чуть свет со всех концов деревни потянулись к клубу люди — кто вел детей за руки, кто нес или вез на салазках, укутав, чтобы не простудить, в кожух или одеяло, а кто и просто пришел посмотреть обряд крещения. Неудивительно — многие и не знали, как это делается, иным же хотелось поглазеть на попа — молодой он или старый, как одет, похож ли осанкой и голосом на тех попов, что были когда-то, еще до революции.
Поп приехал незадолго до полудня, когда вся деревня от мала до велика собралась у клуба. Подкатил на легких саночках, запряженных парой сытых гнедых коней, к сельсовету — теперь волости, — в валенках, шубе, в шапке-ушанке. Никто и не подумал сперва, что это и есть поп, все решили — так кто-то приехал. Однако, когда незнакомец, привязав к забору лошадей, вошел в сельсовет и спустя какое-то время вышел оттуда, переодевшись, все увидели, что это был поп — в черном до самых пят, с большим крестом на груди и толстой Библией в руке. Склонив голову,
Когда отомкнули клуб и вошли внутрь, поп спросил разочарованно:
— Почему святой храм не протопили? Вы же детей попростуживаете…
Однако из-за того, что в клубе холодно, отменять крещение не стал. Велел всем войти в клуб, взрослым встать по одну сторону, детям, тем, кого предстояло окрестить, построиться в несколько рядов по другую. Попросил принести ведро с водой. Когда все это было сделано, достал откуда-то из потайного кармана пузырек «свянцоной» воды, вылил ее в ведро и стал ходить меж рядами детей, макая палец в воду, ставя каждому мокрым пальцем крест на лбу и давая поцеловать тот, что был у него на груди — большой, деревянный, с распятым Иисусом Христом. Вся процедура крещения длилась около получаса. Но и за это время дети успели и посмеяться, и подурачиться — дать друг дружке тумака под бок, а взрослые — перессориться из-за тех же детей, не умевших себя вести. Но поп не обращал на это особого внимания — ставил и ставил на лбы кресты, словно спешил поскорее покончить с этим делом. И как только поставил крест последней — это была Хорикова Люда, она не хотела идти креститься, стеснялась, что уже большая, но отец с матерью заставили, чуть ли не силком привели в клуб, — отошел к сцене, объявил довольно громким, трубным голосом:
— За каждого окрещенного требуется заплатить. Я сам буду принимать плату. В волости. Там и запишу всех детей. А тут и простудиться недолго. У кого что ко мне? — обратился он под конец ко взрослым.
Вопросы к попу у людей были. И первое, что всех интересовало, — какова плата за крещение.
— Любая плата принимается, — говорил так, чтоб его было слышно, поп. — Ячмень, жито, просо, сало, яйца, масло…
— А если деньгами? — спрашивали из толпы.
— Деньги только царские, золотые… Советские деньги — безбожные, они не принимаются.
— А сколько чего нести? — интересовались люди.
— Зерна по полпуда с дитяти. Сала и масла по два с половиной фунта, то есть по килограмму… Яиц два десятка…
— А если кто не принесет платы?
— Дитя не будет записано, будет считаться неокрещенным. Немцы таких… сами знаете… Да и… на церковь большой налог наложили, его платить надо…
— А с больными как же?
— Больных я окрещу в другой раз.
— Когда это будет?
— Трудно сказать, некрещеных много, — отвечал поп. — Два месяца езжу из деревни в деревню, а еще и половины не окрестил. Да и ко мне в Ельники, в церковь, можно приехать, когда дитя поправится. Там и окрещу.
Склонив смиренно голову, поп направился из клуба в сельсовет-волость. А люди, разобрав своих детей, стали расходиться по домам. Но ненадолго — вскоре снова потянулись к сельсовету, несли кто сало, кто масло, кто яйца, а кто и зерно в мешках и торбочках. Не привыкшие стоять в очередях, толпились в сельсовете-волости у стола, за которым сидел поп и записывал в толстую книгу окрещенных детей.