Великий поход за освобождение Индии

Залотуха Валерий Александрович

В огромной комнате с высокими потолками с лепниной и росписями стояли штук сорок железных коек. На одной из стен висел длинный кумач, на котором было заявлено: “Мы боремся за звание лучшего номера гостиницы”. На койках спали, лежали, сидели, курили, сушили портянки, просматривали одежные швы гостиничные постояльцы.

У стены расположились Иван и Шишкин. Шишкин был простужен, он сидел на кровати скрестив ноги и накинув на голову суконное одеяло, хлюпал носом, собирался чихать и говорил шепотом. Новик курил, щурил глаза, глядя испытующе на Шишкина.

— Вы не поверите, Иван Васильевич,

мы в этом номере с папашей однажды останавливались. Он еще скандал устроил: не привык, говорит, жить в такой тесноте. А вы знаете, я спросил сегодня у метрдотеля, он теперь называется... начпопрож... Так вот я у него спросил, что будет, если наш номер станет лучшим в гостинице. Знаете, что он ответил? “Прибавят коек”!

Шишкин ждал реакции Новика, а Новик все курил и смотрел на Шишкина.

— Отправился я сегодня к “Яру”, — продолжал Шишкин, — а там вывеска: “Центробум”. Думаю: чем им “Яр” не нравился? Хорошее русское слово... Захожу... Едой не пахнет! Все сидят, на счетах считают. Подошел ко мне один, спрашивает: “Что нужно, товарищ?” Чарку водки, говорю, чистяковской и нежинский огурчик. Пошутил, Иван Васильевич, от обиды пошутил. Так меня чуть не арестовали!

Новик молчал.

— А эта погода? Я понимаю, если очень захотеть и постараться, можно все испортить. Но как им удалось испортить погоду?! Никогда в России не было таких зим! Иван Васильевич, давайте-ка собираться в обратный путь! В родную басурманию! — И Шишкин громко чихнул. — Вот! Правильно! — воскликнул он удовлетворенно.

— Шишкин, — Новик был как никогда серьезен, — скажи, ты мне друг?

Шишкин взволновался.

— Иван Васильевич, я бы считал за честь... Вы спасли мне жизнь! А что я должен сделать, Иван Васильевич?

Пристально и недоверчиво Сталин всматривался в лицо Шишкина так, что тот даже смутился и перестал хлюпать носом.

— Ну как, похож? — нетерпеливым шепотом спросил Новик.

Сталин опустил глаза, принимая решение, но так его и не принял.

— Пусть Троцкий смотрит, — буркнул он и повел Новика и Шишкина за собой по длинному коридору.

— Кто это? — на ходу спросил Шишкин.

— Сталин.

Шишкин скорчил недоуменную рожу.

Сталин открыл небольшую дверь и пропустил Новика и Шишкина вперед себя. Они оказались за кулисами какой-то сцены. На трибуне стоял Троцкий.

— Последствия нашего поражения в Польше не так страшны, — говорил он, как всегда, страстно и убедительно. — Последствия военные не означают последствий для Коммунистического Интернационала. Под шумок войны Коминтерн выковал оружие и отточил его так, что господа империалисты его не сломают...

Троцкий вдруг замолчал и повернул голову. Он увидел Шишкина, и глаза его за стеклышками пенсне просияли.

— Товарищи! — крикнул он в зал. — Владимир Ильич снова в строю! — И он побежал за кулисы.

Участники совещания — в основном военные — поднялись, наклонились, вытянули шеи, пытаясь заглянуть за кулисы.

— Владимир Ильич! — горячо проговорил Троцкий, от волнения не замечая Сталина, а тем более Новика.

Сталин что-то хотел сказать, остановить Троцкого, но тот уже вел Шишкина на сцену.

— Шени деда мобитхан! [21] —

сказал Сталин в пол.

Зал взорвался аплодисментами. Все встали, хлопали в ладоши и кричали:

— Ильич! Наш Ильич!

21

Грузинское ругательство.

— Товарищ Ленин!

— А говорили — не встанет!

— Кто говорил — враги говорили!

— Ура товарищу Ленину!

— Ур-р-ра!!!

Троцкий успокаивающе поднял руки. Постепенно стало тихо и наступила мертвая тишина. Все ждали слова Ленина. Шишкина разбирал чих, но и сказать что-нибудь ему тоже хотелось. Он покосился за кулисы. Новик показывал ему здоровенный кулак. И тут Шишкин чихнул. Громко и весело.

— Будьте здоровы, Владимир Ильич! — дружным хором отозвался зал и вновь взорвался аплодисментами.

Мертвый город.

23 февраля 1923 года.

Властно порыкивая, могучий бенгальский тигр шел к Мертвому городу. Трудно сказать, что влекло его туда — запахи праздничной пищи или незнакомая песня, дружно и весело исполняемая множеством голосов:

“Ох, когда помрешь ты,Милый мой дедочек?Ох, когда помрешь ты,Сизый голубочек!”“Во середу, бабка!Во середу, Любка!Во середу, ты мояСизая голубка!”

Стол — один на всех, уставленный бутылями с рисовым самогоном и кокосовым вином, заваленный фруктами и жареным мясом, — змеился среди развалин. Во главе стола сидели Брускин и Наталья. Это был их праздник. Это была их свадьба. Как подобает жениху, Брускин был весел и задорен. Как подобает невесте, Наталья была рассеянна и грустна.

Комэск Ведмеденко поморщился, поднялся из-за стола и, покачиваясь от тяжести своего могучего тела, направился в джунгли.

— Та хиба ж це писня? Хиба ж так спивают? — ворчал он на ходу.

Брускин встал, поднял серебряный трофейный кубок и объявил свое выступление:

— Товарищи!

— Тихо! Жених товарищ Брускин говорить будет! — пронеслось над столом, и сразу утих пьяный гомон.

У Григория Наумовича был такой вид, что, казалось, он сейчас заплачет, запоет или взлетит — от счастья.

— Товарищи, — тихо заговорил Брускин, — вообще я очень счастливый человек, потому что нет большего счастья для большевика, чем счастье практической работы с массами. Но сегодня самый счастливый день в моей жизни! Мы установили советскую власть в России. Мы устанавливаем ее в Индии. И как бы нам ни было трудно, мы все равно установим ее здесь! Потому что нет тех вершин, которые не покорили бы большевики! А сейчас я спою вам песню... Вообще-то мне медведь на ухо наступил, и я твердо знаю только одну песню, “Интернационал”, но сейчас... я... спою... Сейчас... Ее пела мне моя бабушка... Сейчас...