Великий полдень
Шрифт:
Военные хранили олимпийское спокойствие, равнодушно взирая на мелкие разборки и столкновения. Не делали и попытки развести конфликтующие группировки. Они рассуждали вполне логично: пожгут пожгут, пограбят пограбят да и, в конце концов успокоятся же когда-нибудь, — и снова жизнь потечет в спокойном русле. Даже если после таких катаклизмов оставались одни руины и выжженная земля, жизнь мало помалу все равно возвращалась. Сначала в виде натурального хозяйства, а затем и виде очередного экономического чуда.
Существовали, впрочем, особо неблагоприятные местности, что то вроде проклятых черных дыр или чумных геополитических проплешин, где с незапамятных времен не выдыхаясь и не прерываясь бурлило экстремальное кипение, но они, эти проплешины, были обнесены надежными заслонами и абсолютно изолированы друг от друга и от здоровой части общества, жили в режиме карантина во избежание распространения заразы.
Действующая схема глобальной безопасности являлась абсолютно законной,
Что не говори, а с тех пор, как я выбрался из своей скорлупы и сделался общественным деятелем, мой кругозор существенно расширился. Чем дольше я вращался среди разных людей, тем яснее виделись мне наши политические горизонты. Стоило мне немного оглядеться вокруг себя, как я почувствовал, что по настоящему отчетливо разобрался в ситуации. Никогда еще я до такой степени не понимал все нюансы политической жизни и расстановку сил. Без громоздких схем и формул, без каких бы то ни было эзотерических теорий и метафизики я на пальцах мог объяснить, в чем заключается вся тайна нашей современной истории со всеми ее движущими силами, случайностями и закономерностями.
Слабость нынешнего государства была больше, чем слабость. Государством называли то, что таковым по сути не являлось. Государственные органы утратили даже свою внешнюю декоративность, и государство более не являлось ни диспетчером, ни арбитром, ни карателем, ни палачом. Существование рядового члена общества предельно упростилось. Местные органы самоуправления были скоры как на суд, так и на расправу. Внутри замкнутых производственных предприятий и торговых структур всецело распоряжались хозяева. На любой ступени государственной системы все дела решались либо при помощи подкупа, либо посредством родственных связей. Все, что когда то представляло собой разветвленную бюрократическую систему, давно кануло в Лету. Те, кто в свое время протестовал против засилья бюрократии, теперь могли торжествовать, поскольку абсолютная коррупция истребила какой бы то ни было приоритет закона. Внешне все оставалось по прежнему (то есть тюрьмы, суды, прокуратуры, управы, мэрии и т. д.), однако государство как организм утратило нечто такое, что составляло его сущность. Было нарушено, утрачено… но — что? Нечто всепроникающее, всесвязывающее и всесильное. Была разорвана нить, на которую прежде нанизывались бесчисленные бусинки звенья. Улетела, истребилась душа всякого государственного организма — власть. Бусинки рассыпались. Общество распалось на атомы. В пространстве воцарился тот самый девственный хаос, о котором наверно когда то мечтали наивные анархисты.
Я не без ехидства поглядывал на моего коллегу по идеологической комиссии профессора Белокурова, который по прежнему предпочитал оперировать мистическими категориями и конструировал свои алхимические теории, которые, в свою очередь, забрасывались в широкие массы интеллигенции его супругой, богемной профессорской половиной. Профессор подсчитывал пропорции и степени вероятностей. Он пытался представить современную политическую волю в виде сходящихся и расходящихся математических рядов, в сонмах и множествах рациональных и иррациональных чисел. В этом не было никакой надобности. Я был убежден, что, сколько ни жонглируй цифрами, черт с рогами и копытами, если бы он вдруг снова вынырнул из омута времени, будет все тем же чертом с рогами, даже если у него на лбу не три, а тридцать три шестерки.
Если уж на то пошло, вся нынешняя метафизика заключалась в феномене объединения двух идей — Москвы и России. Центр всяческой активности помещался теперь в Шатровом Дворце, из недр которого, словно из вновь народившегося архитектурно космического пульсара квазара, выплескивалась положительная организующая энергия. Вот и вся метафизика. И мне, как никому другому, это было совершенно очевидно. С закладки первого камня в фундамент Москвы я мог наблюдать в действии великий принцип архитектурной гармонии. Москва была воздвигнута в самом центре мира, посреди однородного, аморфного скопища пространств, как нельзя лучше подходящего для созидания новой вселенной. Именно от стен Москвы в силовом поле великой архитектуры должно было выкристаллизоваться, возродиться и воссоздаться в новом качестве такое понятие как государственная власть.
На последнем перед выборами заседании России много говорили о положении в стране и о том, что в сознании общества да и всего народа Россия и Москва стали неразрывными понятиями. Представители комитетов и секций выступали с итоговыми докладами. От нашей группы выпало выступать мне. Я раскрыл публике глаза на ожидающие нас блестящие перспективы как цель всякой архитектуры и опять сорвал аплодисменты.
Вот уже несколько недель слияние Москвы и России было для телевидения и прессы темой номер один. Большинство делегатов находилось в состоянии близком к эйфории и не обращало внимание на то,
А между тем эта новость имела дурной запашок.
До сего времени официальные власти предпочитали не замечать и вообще никак не комментировать деятельность России… И вот теперь самые разные высокопоставленные чиновники, причем не только, из числа мертвых душ, которых даже не сочли нужным приглашать в Россию, дабы не обременять новое движение унылым балластом, вдруг ожили и в один голос принялись выражать странно ревнивую обеспокоенность тем, что Москва и Россия имеют тенденцию изолироваться не только от столицы, но и от всего мира. Что в этом, мол, проявляется политический и общественный эгоизм Москвы, ее снобизм и высокомерие и что Москва явно начинает претендовать на особый статус, да что там — она фактически стала государство в государстве! В прессе и на ТВ была развернута целая дискуссия по поводу того, насколько с точки зрения конституции правомерно, что в предвыборной компании некая самозваная общественная организация, прикрываясь демагогическими заявлениями о своей лояльности, фактически выступает от лица самого государства и даже присвоила себе право насаждать некую собственную идеологию. Договорились даже до того, что популярность нашего народного кандидата искусственно раздута, что найдутся, мол, и другие, о чем, якобы, свидетельствуют соответствующие общественные опросы. Петрушка, первый помощник Феди Голенищева, частенько нырял в правительственные кулуары и доносил патрону, что все это время велась интенсивная секретная работа по укреплению позиций неких альтернативных кандидатов и что самого патрона всячески пытаются выставить политическим выскочкой и клоуном. Папа был особенно раздражен, если не взбешен, неожиданными «телодвижениями» агонизирующего правительства. Мне было известно, что он специально консультировался по этому вопросу с Федей Голенищевым и убедил нашего кандидата, что тот не только вправе, но даже и обязан достойно ответить на вызов и происки врагов и завистников. «Если им не нравится, что Москва превращается в государство в государстве, — говорил Папа, обнаруживая не только темперамент, но и то, что успел изрядно поднатаскаться в политической терминологии, — значит мы должны заявить о том, что Москве действительно пора провозгласить себя единственным и неповторимым государством, которое сплотит вокруг себя любые дикие территории и пространства!»
Выступая в качестве спикера, первый помощник народного кандидата Петрушка специально для прессы торжественно разъяснил, что все добрые люди нашей многострадальной родины не только могут со спокойным сердцем отправляться голосовать за своего любимца, но уже и теперь считать его своим единственно законным управителем, поскольку выбор сердца важнее любых формальных процедур и тому подобного. И еще намешал соуса: мол, за нами и так всенародная любовь, а на правительство нечего смотреть, поскольку там одни политические трупы, вроде окуклившихся насекомых. Само собой, делегаты России, представляющие разные «пространства и территории» встретили эти слова шквалом одобрительных аплодисментов. Затем слово предоставили председателю комитета по духовным делам и связям с патриархией нашему о. Алексею, который высказался в том смысле, что, несмотря на его личное уважение к выборной процедуре, предусмотренной конституцией, он считает, что никакие процедуры и никакие конституции не способны подменить то великое таинство наделения властью, которое есть дело сугубо Богово. Народная любовь как прямое и непосредственное Божье произволенье и есть несомненное и ярчайшее свидетельство законности власти, и неважно, имело ли место формальное вступление в должность. Слово священнослужителя делегаты встретили дружным выдохом «во истину так!». Поднявшемуся для выступления Феде Голенищеву ничего не оставалось, как благодарно раскланялся и заявить, что он чувствует силу народной любви и сознает, какая ответственность на него возложена. Более того, он и в самом деле считает, что уже принял этот символический дар — власть — с того момента, как провозгласил исторический лозунг «Москва! Россия! Победа!..»
Этим этапным и программным заявлением Федя Голенищев и завершил последнее заседание. В работе объявлялся перерыв на период до оглашения результатов выборов. Можно сказать, каникулы.
Итак, в изумительное апрельское воскресенье, когда на березах и тополях уже трепетали свежие клейкие листочки, когда яблони, вишни, черемухи и сирени находились в апогее неистового цветения, а земля была усеяна белыми лепестками начались долгожданные выборы. В тот день, как и во все утра последних недель, я проснулся очень рано, лишь только у нас под окнами стали собираться оркестранты духовики и зазвучали первые пробные всхлипы и взвизги тромбонов, труб, кларнетов и геликонов. Наши старички, а также Наташа с Александром, не желая упускать чудесные весенние денечки, еще вчера отправились в Деревню. Я остался дома один. Чтобы успеть до того, как на улицах соберутся толпы новых манифестантов, я на скорую руку сжевал бутерброд, запил его чашкой кофе и побежал в Москву.