Великий полдень

Морозов Сергей

Я никогда не обманывался в отношении своей жены, но убеждал себя (и еще как убеждал!), что как «истинный творец» я способен сотворить любимую женщину — вообще из любой женщины. Вложить в нее свое понимание мира, свои взгляды, свою душу. Я рассчитывал на «энергию великой идеи». И ведь я действительно полюбил Наташу, но какая же странная и противоестественная это была любовь! Я внушал себе то, что сам же и выдумал, и не хотел видеть, что за человек в действительности моя Наташа. Я видел себя нежным отцом, ее мудрой любящей женой и матерью, а вместе с нашим милым Александром мы были счастливой, гармоничной семьей… Вот где гордыня сверхъестественная! Я возомнил себя почти Богом, способным творить свет из тьмы и жизнь из глины. И потому в результате — наказан. Оказалось, что для того, чтобы жить вместе, все таки нужна настоящая любовь, нужна особенная женщина.

Подобные мысли давно преследовали меня. Удивительное дело: мы с женой еще жили, как близкие люди, но в душах копилась отрава взаимного недовольства, претензий и во всем сквозила мертвящая и безжалостная мера — деньги, быт… Масса вопиющих обид и претензий, подчас самых нелепых и оттого еще более ранящих. В то же время, за исключение весьма редких случаев, мы почти никогда не выясняли отношения. Я уже говорил, что ко всякого рода разговорам по душам у нее было прямо — таки физическое неприятие.

Любое раздражение она предпочитала переваривать в себе, но если уж оно выплескивалось, то в самых крайних формах. Так однажды, в пору ее отчаянной борьбы за то, чтобы и у нее, наконец, было «все, как у людей», когда я позволил себе высказать мнение как бы эта борьба не разорила нас окончательно, что нужно подумать об Александре, приберечь кое — что на «черный день», Наташа вскипела до неистовства. С ее точки зрения, это именно из за меня, ей, и Александру приходилось вести жизнь на грани нищеты. Якобы именно я всегда воспринимал собственную семью — жену и ребенка — как ужасный груз на своей шее и вообще «не хотел этого ребенка». Последнее меня изумило до глубины души. Я не хотел ребенка? Это Александра то!? Ну да, ну да, дескать, в период ее беременности я даже сетовал на то, что рождение ребенка помешает осуществлению моих планов, занятиям и вообще моему пресловутому творчеству. И ничем ее нельзя было вразумить, переубедить — и подавно. Мне казалось, что один из нас, должно быть, сходит с ума… Я изумлялся воздвигнутым против меня обвинениям, ужасно переживал и под конец говорил себе: да, наверное, я чрезвычайно дурной человек. Почти всегда неправый, неспособный или — хуже того — не желающий исполнять долг добытчика. Другие то исполняют… Не то чтобы самобичевание, но что то вроде воспалившегося чувства вины. Виноват или нет, но боль — то я ей причинял. Она отдала мне молодость, красоту, силы, была очень, очень добра ко мне — это правда. Психологически я оказался в вечной долговой яме. А с рождением Александра и подавно стал бояться ссор. У меня темнело в глазах при одной мысли, что этот нежный маленький человечек, ласковый, доверчивый и светлый, словно ангелочек, в один прекрасный день познает то, что разрывало мою собственную душу. Моей заветной мечтой было дать Александру счастливое детство. Какое мне дело до всех разговоров о том, что ребенка, а тем более сына, нужно с малых лет подготавливать к мерзостям жизни. Никогда с этим не соглашусь. По настоящему человек может оставаться счастливым только до тех пор, пока его не потрясет первое несчастье. Некоторые люди вообще лишены этого счастливого отрезка жизни. У других он ограничивается самыми первыми годами жизни, о которых хотя бы остается смутное воспоминание… Нет, Александр не должен видеть того, на что и мне, увы, довелось насмотреться в детстве! В его душе не должно остаться незаживающей язвы, которая заставляет человека страдать всю жизнь. Когда чистая детская душа вдруг постигает, что «любимые папочка и мамочка» мучают друг друга, смертельно ненавидят друг друга, смертельно тяготятся друг другом, мечтая лишь о том, чтобы однажды начать жизнь с белого листа. Конечно, внешне это были совсем не те ужасы детства, о которых рассказывали Папа и Веня, однако мне и этого хватило через край. Теперь то мои старички, измочалив друг друга, терзаемые болезнями, представляют собой вполне благопристойную супружескую пару. Ох уж эти тихие интеллигентные семейства!..

Таким было мое самоощущение во все годы нашего супружества, и, что самое удивительное, жену это даже как будто устраивало. Ее устраивало, что я живу с этой занозой в сердце, что вечно мучаюсь, чувствуя себя дурным человеком. «Что мне до твоих мучений, — ворчала она, — если я никогда не могла жить по человечески!»

Впрочем, Наташа с самого начала не скрывала, что никогда не чувствовала себя созданной для исполнения роли подруги — подруги «творца», пробивающегося к свету своей идеи сквозь вечную тьму и убожество жизни. Если кто и пытался убеждать себя в этом, то только я сам. А она всегда шутила и говорила, что еще девушкой задумывалась о том, а смогла бы она быть подругой человеку, одержимому какой либо идей, и отвечала себе однозначно: нет, не смогла бы, не создана для этого. Конечно, с моей стороны было бы верхом несправедливости утверждать, что она не стремилась быть мне просто хорошей женой. Напротив, она стремилась — особенно, в первые годы нашего супружества — украсить и наполнить мою жизнь радостями в соответствии со своим пониманием таковых… Нет и нет, душа у нее была совсем не злая. Но вместе с тем все движения наших душ фатальным образом вступали в противоречие. Ей бы и в голову не пришло угадывать мои мысли, сущность моих желаний и потребностей, пока я сижу за эскизами, расчетами и чертежами, ходить на цыпочках, пока я вынашиваю гениальную идею. И уж, конечно, не побежала бы сломя голову исполнять угаданную прихоть. Скорее, она увидела бы во всем этом унижение для себя как для женщины и неоспоримое свидетельство того, что муж ее не любит… Да да, однажды в сердцах я ей так и заявил: «Все, что мне удалось сделать (я, конечно, имел в виду Москву), я сделал не с твоей помощью, а вопреки тебе!» Наверное, это было несправедливо. Она тогда смертельно обиделась на меня.

Пока не было Москвы, Наташа еще кое как крепилась, терпела и даже верила (конечно как «последняя дура») в будущие «златые горы», почти безропотно перенося нашу неустроенность. Но после Москвы вдруг прозрела. Увидела, что все ее мечты так и остались мечтами, а мои обещания только обещаниями. Даже в моей Москве мне не находилось места. Плюс мой дурной характер, плюс конфликты с Папой, коллегами, мэтрами и т. д. Она увидела, что я осуществил то, о чем мечтал, и теперь уж безусловно счастлив. С тех пор заявляла без смущения: деньги, ей нужны деньги, деньги… Впрочем, подозреваю, что все мужья в глазах жен имеют один и тот же недостаток: или мало зарабатывают, или скупы. Что же, с тех пор, как я «влился в Россию», она все получила. В том числе и «жизнь, как у людей». И могла быть мною довольна. Но теперь я сам рушил нашу семью, метался, словно в агонии…

С воплощением моего заветного московского проекта, меня обуяла такая адская тоска, какой я не ведал, даже когда мучился от неспособности выразить себя. Иногда я не выдерживал. Словно в надругательство над самим собой, я убеждал себя, что, возможно, моей жене действительно будет лучше с каким-нибудь официантом Веней, да и сам я вздохну свободнее… А однажды ночью я страстно и глупо молился, возопив про себя, как какой-нибудь юнец: «Господи, пошли же мне Женщину!!..»

«Боже мой, — промелькнуло у меня в голове, — ведь точно такую ошибку я вновь совершил с Майей, когда мечтал, что наша любовь, вслед за Москвой, станет моим лучшим творением…»

Слезы продолжали течь по щекам Альги. С незнакомым удовольствием я смахивал их ладонями, пробовал губами на вкус. Женские слезы. Как странно, во всей своей жизни я даже не знал, не предполагал, что это за ощущение —

чувствовать, что тебя жалеет женщина. Оказывается, это нужно мужчине. Очень нужно. Просто раньше я не знал, что это такое. Мы снова обнялись. Я лежал у нее между ног, словно новорожденный у ног матери. Я пил ее сочувствие, как пьют молоко. Возможно, она была девственницей, возможно, нет, я не ощутил этого. Да и вообще напрочь забыл, не думал об этом. А она держала меня крепко и, изгибаясь, жадно целовала куда придется, и каждый ее поцелуй я чувствовал, как единственный и неповторимый…

Огромная луна еще стояла в окне, точно в раме. Не знаю, как у Альги, но у меня было удивительное чувство: мы уже довольно долго были вдвоем, наши взаимные ласки и объятия были бесконечны, однако физическая усталость и эмоциональное утомление, которые наполняли нас по мере того, как мы наслаждались друг другом, доставляли друг другу наслаждение, — эти усталость и утомления не приносили ни взаимного отторжения, ни мучительного разочарования, ни печали, — что было бы вполне естественно, в соответствие с грубоватым, но исчерпывающим афоризмом психофизиологии: «после сношения животное печально». О печали вообще не было речи! Наоборот, я воспринимал нарастающее утомление как новый и желанный этап блаженной близости. Мысли относительно нравственности не приходили мне в голову, не докучали. Так просто, свободно, спокойно должны себя чувствовать себя разве что брат с сестрой. Если, конечно, обойтись без всяких кровосмесительных ассоциаций. То есть в самом общечеловеческом смысле. Как, увы, не могут чувствовать себя друг с другом влюбленные мужчина и женщина.

И вот, наконец, я захотел, решился рассказать Альге о своем глупом, почти роковом увлечении нашей Майей. Мне было крайне важно услышать ее мнение. Как будто с ее помощью я смогу освободиться из тюрьмы своего собственного сознания, иллюзий и сомнений. И я постарался не пропустить ни одной подробности, касающейся этого наваждения с «прощальной улыбкой». Мне было безразлично, в каком виде я предстану перед Альгой и в как именно она истолкует мое признание. Не нужно было думать, сколько преднамеренной истины, а сколько непреднамеренной лжи содержится в моих словах. Почему то я был уверен, что Альга выше пресловутых мнений, которые как оборотни кружат вокруг человека, подставляя ему, бедняге, всевозможные кривые зеркала, чтобы он мучился, видя себя то гением, то глупцом, то героем, то слюнтяем, то праведником, то подлецом. У нее, у Альги, безусловно было то самое абсолютно правильное зеркало, в котором должна была отразиться моя мятущаяся душа, не заскорузлая, покрытая, словно коростой, жизненными впечатлениями, — а душа в своем чистом и первозданном виде. Если Альга сумеет объяснить мне происшедшее со мной, то это будет не очередное мнение, а может быть, избавление от мнений.

Я рассказывал и внимательно смотрел в ее прекрасные изумрудные глаза. Странно, она как будто ожидала услышать от меня нечто подобное. Как будто догадывалась или знала обо всем. По крайней мере в ее взгляде не промелькнуло и тени удивления. Пожалуй, единственное, что я заметил, — это то, что изумрудное сияние ее глаз стало сгущаться и темнеть. Должно быть, от сострадания и жалости ко мне.

Итак, после того как я переспал с Альгой, я тут же посвятил девушку в свои чувства к ее лучшей подруге и во все подробности своего несостоявшегося романа с Майей. Рассказал грустную историю о том, как я пришел к логическому опровержению всего, на что надеялся. А надеялся я, как известно, на то, что Майя может меня полюбить. Альга выслушала меня очень внимательно и задумчиво погладила по голове. Как ребенка. И вдруг огорошила меня, со всей уверенностью заявив, что все, что происходило между мной и Майей последнее время, я истолковывал совершенно неправильно. На этот раз в ее глазах светилась не только сострадание, но и настоящий ужас, страх за мое счастье. Что же теперь? Как быть мне теперь? То есть после того как мы с Альгой были вместе. И как быть самой Альге? После того что я ей рассказал, она уже не сомневалась в любви Майи ко мне. Ей, кстати, тоже было что мне рассказать в подтверждение версии о любви Майи. Это была трогательная, странная, чисто девичья история. Я взглянул на происходящее с совершенно иной точки…

Две подруги всегда делились друг с другом сокровенными мыслями и чувствами. Однако во всем, что касалось меня, у них установился неопределенный — полушутливый, полусерьезный тон. Очевидно, Майя с самого начала ревновала меня к Альге, но скрывала это изо всех сил. Еще бы, ведь в ее подругу и без того «все были влюблены»! В то же время Майя, успевшая убедиться, что я потерял от нее голову, как будто намеренно сводила меня с новой подругой. Опасная, но такая азартная игра! И она заигралась до такой степени, что, возможно, перегнула палку: в какой то момент подруга действительно поверила, что между нами нет ничего серьезного. Кстати, теперь я узнал от Альги, что и она, Альга, чисто по женски, была вовлечена в эту игру. Если между мной и Майей что то намечалось, то это, по мнению Альги, могло перерасти в настоящее серьезное чувство. И она со своей стороны делала все возможное, пускалась в невинные интриги, чтобы уяснить для себя истинные чувства Майи по отношению ко мне, и для этого, между прочим, разыграла новогоднюю историю с запиской, которую я в любовном бреду подбросил Майе и из за которой мне пришлось так помучаться. Только теперь все это окончательно разъяснилось. Когда Майя обнаружила у себя в сумочке анонимное объяснение в любви, Альга как раз была рядом. Они вместе посмеялись над этой запиской. На карнавале ее мог подбросить кто угодно. Скорее всего, кто то из детей. Но Альга убеждала подругу, что это сделал именно я. Майя смеялась и отшучивалась. Скомкала и бросила записку на поднос между пустых бокалов из под шампанского. Тогда то Альга на свой страх и риск прихватила ее и подбросила мне. Если это все таки я, рассудила она, то возврат записки изрядно подогреет мои переживания, заставит меня помучаться и, возможно, ускорит события. Логично. Я тогда в самом деле сделался как угорелый… В общем, между подругами шло своеобразное нескончаемое молчаливое состязание, в котором каждая из участниц желала успеха другой. Выходит, они вроде как подставляли меня друг другу. Поддавки… И вот Майя все таки устроила так, что мы с Альгой оказались наедине. Может быть, хотела испытать меня? И тут перегнула палку? Чего она добилась?.. Может быть, все таки сомневалась во мне, в моих чувствах? И, как выяснилось, не зря… Я хорошо помнил, как при каждом удобном случае она расхваливала Альгу, как будто хотела убедить меня в том, что та для меня идеальная пара. Кроме того, ни одна из девушек ни за что не позволила бы себе встать на пути у другой. Это была настоящая девичья солидарность, готовность к тому, чтобы пожертвовать собственными чувствами, ради счастья подруги. Словом, редкое такое благородство. Майя обожала Альгу и желала ей всяческого счастья. Не говоря о том, что ревнивая и самолюбивая Майя действительно могла внушить себе, что с появлением Альги я охладеваю к ней и начинаю влюбляться в Альгу…