Великий полдень

Морозов Сергей

Итак, Папе не оставалось ничего другого, как ждать подходящего случая. Майя не была очередной девчонкой, которую он подобрал на перекрестке, в казино или в офисе. Все должно было произойти само собой. Майя должна была захотеть, должна была решиться на это сама.

И все таки я никак не мог в это поверить!

В том то и фокус, что вокруг меня происходило много такого, во что я «не мог поверить», но это грубо и фатально вторгалось в мою жизнь, отнюдь не стремясь вписаться в какие либо мои представления. Он то, Папа, наверняка, не называл это своей «прощальной улыбкой». Он вообще никак это не называл. Это было желание в чистом виде. И он тупо и бездумно шел к его осуществлению.

— И он сам тебе об этом рассказывал? — спросил я Альгу. — Я уверен, что вы говорили обо всем!

Да, именно тогда, когда после последнего покушения он несколько дней удерживал ее около себя, он сообщил ей о своем намерении, пустился в откровения. Сначала она решила, что это последствия контузии и он

впал в бредовое состояние. Потом она подумала, что, может быть, таким своеобразным способом он мстит ей, Альге, за то, что она по прежнему отвергала его как мужчину. Пытается задеть ее гордость тем, что видит в ней теперь исключительно друга. Он дал понять, что в какой то степени даже прикрывался Альгой — чтобы обезопаситься, сбить с толку своих недругов, которые были бы рады обнаружить его уязвимое место. Подобная тактика якобы разработана в соответствии со специальными рекомендациями начальника личной службы безопасности и старинного своего друга Толи Головина. Уж тот то по долгу службы был искушен в психологических штучках дрючках. Дескать, в этом смысле он, Папа, и меня, воздыхателя Майи, терпел исключительно в качестве удачного естественного прикрытия на тот случай, если вражеские эксперты начнут подкапываться в этом направлении, разыгрывать внутрисемейные комбинации…

— И что же ты, — спросил я Альгу, — молча выслушивала его признания? Не пыталась его образумить? Все таки Майя ему дочь. Хоть и приемная. С религиозной точки зрения это скотский грех…

— Ну вот ты опять заговорил о религии, — улыбнулась девушка. — Нет, — продолжала она, — я пыталась его образумить. Конечно. Даже стыдила. Но все напрасно. Он уже принял решение.

Папа весьма уважительно относился ко всему, что касалось веры, обрядов и тому подобного. Пусть внешне, но всегда старался соответствовать. Уважал, и как бы даже побаивался нашего о. Алексея. Словно ощущал себя неким древним князем, который может и резню устроить, но затем с похвальным смирением должен помолиться вместе со своим любимым монахом. Казалось бы, достаточно напустить на него о. Алексея, чтобы тот остудил его и привел в христианское чувство. Но, оказывается, с чисто формальных позиций Папа был, что называется, в своем праве: ведь он и Мама (также как и я с Наташей) не состояли в церковном браке. Более того, Папа рассказал Альге, что уже давно переговорил обо всем с о. Алексеем. Поначалу батюшка, дескать, ругательски ругал его, настаивал, чтобы тот немедленно выполнил свой долг перед церковью, обвенчался с Мамой и тем самым совершил церковное удочерение Майи, что, в свою очередь, отвратило бы его от греховных мыслей. Но Папа, с одной стороны, во всем каялся, а с другой — не давался, твердо стоял на своем: он, якобы, всей душой желает соблюсти законы, но венчаться намерен не с Мамой, а с Майей. Причем обещал сделать это тотчас — как только Майя даст согласие. О. Алексей выходил из себя, плевался, крестился, грозил Папе анафемой, всяческими небесными карами, но в конце концов был вынужден уступить. Он заключил с Папой что то вроде договора — взял с него честное слово, что уж теперь то тот соблюдет все необходимые формальности, а до тех пор не позволит себе ничего такого — ни ни. Папа охотно дал слово. Таким образом о. Алексей оказался вовлечен в эту интригу и вступил в своего рода сепаратную сделку с Папой за спиной у Мамы. Исключительно ради благой цели: не допустить дальнейшего блуда и спасти Папину душу.

Казалось бы, после всего, что я узнал, я должен был бы ужаснуться, возненавидеть Папу, но в объятиях изумрудноглазой девушки воспринял все философски — как должное.

Все было хорошо. Обнаженные, мы поднялись с чудесного ковра и, обнявшись, стали расхаживать по апартаментам. Альга включала один за другим диковинные светильники в виде средневековых ламп и восточных фонариков с вмонтированными в них разноцветными драгоценными и полудрагоценными кристаллами и камнями, и каждый из них вспыхивал своим особенным светом и оттенком, — до тех пор, пока все апартаменты не залило веселое праздничное сияние. Иногда мы останавливались, чтобы возобновить ласки. Мы обоняли, обнюхивали друг друга с животной непосредственностью. Я и думать забыл, даже ни разу не вспомнил про свою любимую табакерочку. Мы целовались так, словно поцелуи были пищей, а мы были голодны и никак не могли насытиться. Впрочем, одним вкусом и нельзя было насытиться. А я чувствовал ее вкус, и он мне очень нравился. Как будто мы дегустировали по капле редкое вино и снова и снова тянулись друг к другу, чтобы распробовать вкус. И это было для меня тоже внове. Конечно, мы с Наташей тоже целовались, но как то торопливо, по родственному, словно нехотя, полузакрытыми губами, раз в году…

Апартаменты с фонтанчиком в центре и широким проемом окна были чрезвычайно просторны. В то же время с необычайной изобретательностью они были разгорожено на отдельные ниши. Каждая представляла собой совершенно обособленный объем — как бы противоестественно смещенный в перспективе и пропорциях и задрапированный какой-нибудь темно узорчатой тканью. Попав в эти пространственные ребусы, даже я, искушенный в таких делах, испытал ощущение некоторой приятной дезориентации.

За одной из перегородок оказался низенький резной столик с расставленным на нем кофейным сервизом,

а также небольшая жаровня для приготовления кофе. За другой, словно под балдахином, скрывалось удивительное необъятных размеров подвесное ложе, прикрепленное к потолку тонкими блестящими стальными цепочками. Ложе было покрыто несколькими тонкими разноцветными одеялами и пледами. Впрочем, мы задержались на чудесной кровати не более чем на четверть часа, а затем поднялись и продолжили осмотр апартаментов. В третьей нише, спрятанной в самой глубине помещения, вдруг обнаружилась распахнутая дверца. Ступени мраморной лестницы вели на обширный балкон, с которого открывался прекрасный вид — почти круговая панорама, — и, в частности, на озаренный иллюминацией ночной Шатровый Дворец. Странно было находиться здесь, у Альги, тайно уединившись с ней, и знать, что там внутри, во Дворце вовсю продолжается многолюдный шумный праздник.

За громадой Дворца посреди беззвездного неба, иссиня черного и чуть серебристого от пронзительного лунного сияния, можно было разглядеть абрис огромного черного цеппелина, — того самого, о котором шла речь в программке к праздничным торжествам. Предстояла грандиозная экскурсия над столицей. Дирижабль уже перегнали в Москву, и, вероятно, шли последние технические приготовления и работы по обеспечению безопасности. Напрягши зрение, я различил десятки тросов, удерживавших этот летучий остров у земли. Для подъема пассажиров экскурсантов на верхнюю огороженную площадку был сооружен лифт. Посадка на летающий остров должна была производиться со сборной вертикальной конструкции, похожей на длинную этажерку в красных сигнальных фонариках.

Некоторое время мы стояли на балконе, поглощенные созерцанием феерической картины. Ночная прохлада, студеный ветер. Мы крепче обнялись, замерзая, но все еще не могли оторвать взглядов от разверзшегося перед нами, словно с огромной горы, бескрайнего ночного, вернее, уже предрассветного пространства. Вся Москва была как на ладони. Видны были также некоторые, ярко освещенные строения в затемненном Городе: Белый Дом, Мэрия и частично старый Кремль.

Неожиданно мы стали свидетелями зловещего эпизода.

— Ты слышишь? — спросил я Альгу.

— Слышу, — кивнула она.

Наше внимание привлек глухой далекий шум, неуклонно и довольно быстро нарастающая вибрация воздуха на самых низких частотах, грохотанье, рокот. Словно откуда то издалека на нас надвигались сразу несколько сверхтяжелых грузовых составов.

— Смотри! — прошептал я.

— Вижу! — отозвалась она.

С западной стороны — откуда доносилось устрашающее гудение и грохот, от самого горизонта, словно огромные сверкающие и острые иглы, стали пробиваться и ложиться через весь темный Город ослепительно белые лучи. Сначала один, потом другой, потом целый пучок лучей. Это было похоже на какой то сумасшедший сон или апокалиптическое видение: как будто великое светило Солнце, раскалившееся до кварцевой белизны вдруг изменило свой ход и вот вот было готово взойти на западе. И первые его лучи, узкие и режущие глаз, словно негаснущие молнии, уже предвещали этот кошмарный восход… Только немного погодя мы разглядели, что над горизонтом, приближаясь к Москве, движется внушительное скопление летательных аппаратов, оснащенных прожекторами и мощными лазерами, чье хищное сверкание наводило ужас.

Вдруг еще более оглушительный рокот раздался в непосредственной близости от нас. Мы увидели, что одновременно из всех Лучей Москвы, сверкая такими же прожекторами, разом поднялись десятки огромных боевых вертолетов. Я знал, что это поднялась в воздух из специальных шахт особая отдельная бригада — главная тактическая сила дивизии, охранявшая подступы к мегаполису. Обычно попарно, а чаще поодиночке, чего обычно было вполне достаточно, эти машины совершали круглосуточные дежурные облеты Москвы и всей столицы. При таких рутинных дежурствах двигатели вертолетов работали в компенсационном, практически беззвучном режиме. Теперь все вместе они ревели в полную силу, на максимальном форсаже. Вертолеты были оснащены ракетами и скорострельными пушками. Я сразу разглядел под их темным подбрюшьем яркую цветную маркировку ракетных боеголовок. За считанные секунды вертолеты набрали высоту в несколько сотен метров и абсолютно неподвижно зависли над Москвой, прикрывая ее с воздуха, словно гигантский зонт. На фоне огромной сияющей луны они казались фантастическими жуками, нацелившимися на эту самую луну, как будто хотели вцепиться и растерзать ее своими хищными челюстями.

Воздушная армада, несущаяся на Москву с запада, все приближалась. Теперь было хорошо видно, что те, другие боевые вертолеты, тяжело покачиваясь, как бы переваливаясь с бока на бок от перегруженности боекомплектом, на ходу перестраиваются. Сначала они двигались широкой цепью, а затем начали собираться в стаю, словно сколачивались в единый бронированный кулак. Создавалось впечатление, что они вот вот откроют огонь по вертолетам, щитом прикрывавшим Москву или сошли с ума и решили идти на массовый воздушный таран. Вертолеты над Москвой по прежнему висели в воздухе, ощерившись ракетами. Ревели, рычали двигатели… Можно себе вообразить, какие безумные гвалт и вой стояли сейчас в радиоэфире, когда все бортовые радиостанции, перешедшие на открытую волну, изрыгали в адрес противника изощреннейшие ругательства и проклятия. Мы то, конечно, этого не слышали. Но от эфирного ветра, смешанного с предутренней стынью, электризовались волосы и по коже бежали мурашки.