Великий понедельник. Роман-искушение

Вяземский Юрий Павлович

И еще одна фигура, женская, виднелась слева от входа под широким деревянным навесом.

Не выходя на середину двора, а двигаясь вдоль стены, Филипп пошел к навесу, увитому диким виноградом.

Женщина его не заметила. Она была поглощена работой: обмакивала губку в миске с водой и терла ею длинный дощатый стол, потом снова медленно обмакивала губку, осторожно отжимала ее и снова тщательно протирала столешницу, особенно старательно торцевую часть стола, возле которой одиноко стоял деревянный стул с высокой спинкой.

Женщина выглядела

так: волосы у нее были черные и блестящие, а кожа на лице – светлая и матовая. Рот был большим и чувственным, глаза – темными и круглыми, как фонари. Но эти глаза, когда женщина поднимала взгляд, не сверкали и не светились, а словно обливали смотрящего в них человека своей чернотой, окутывали, обволакивали и увлекали в темную и бездонную глубину.

Красивой была женщина, протиравшая стол. Но красота ее была какой-то томительной и душной, одновременно отпугивала и привлекала. И это чувствовалось с первого взгляда на нее.

Филипп подошел к навесу и сел на одну из длинных скамей, которые обычно с двух сторон приставляли к столу, а сейчас стояли по другую сторону зеленой виноградной стены. Под тяжким филипповым телом скамья скрипнула и хрустнула ножкой о землю. Но женщина так была увлечена работой, что не заметила ни скрипа, ни хруста. Она протирала стол. А Филипп следил за ней сквозь виноградные листья.

Из дома вышла и направилась к столу под навесом другая женщина. Она несла в руках две плетеные корзины. Женщина с корзинами в руках выглядела так: волосы у нее были рыжие, а кожа на лице – словно святящийся перламутр; на щеках – шаловливые ямочки и множество прелестных веснушек на лице, руках и на той части груди, которая была видна из-под платья; ротик – пухлый и аккуратный; глаза – пронзительно зеленые и насмешливые. Казалось, от этой женщины должно пахнуть, как от булочки с изюмом.

Еще не дойдя до стола, а лишь приближаясь к нему, вторая женщина воскликнула:

– Хватит тереть, Магдалина. Тем более одно и то же место… В других местах протри быстренько. И помоги мне носить из дома. Вот-вот проснутся, и надо будет прислуживать при омовении. А мы с тобой еще не одеты как следует. И стол еще не накрыт.

Черноволосая Магдалина подняла задумчивый взгляд на рыжеволосую женщину и, ничего не ответив, переместилась с губкой и миской на другой конец стола. А пришедшая из дома поставила на торец корзины и стала выгружать из них широкие и пухлые хлебы, раскладывая их на равном расстоянии друг от друга.

Магдалина сперва неприязненно посмотрела на корзины, поставленные на то место, которое она так заботливо протирала, затем покосилась на хлебные буханки и строго сказала:

– Он не любит пшеничный хлеб. Он любит тонкие ячменные лепешки.

Рыжеволосая хозяйка улыбнулась, отчего веснушки запрыгали у нее возле рта.

– Мы не держим в доме дешевого хлеба. Тем более не подаем дорогим гостям.

– Я не говорю о том, что дешево и дорого. Я говорю, что Он любит пресный ячменный хлеб, а сдобный

пшеничный – не любит и не ест, – возразила Магдалина.

– Что ж ты мне раньше об этом не сказала? Я бы послала купить, – вроде бы укоризненно заметила рыжеволосая, но улыбалась при этом ласково и насмешливо.

Магдалина не ответила, сосредоточенно протирая губкой оставшуюся часть стола.

– А какой хлеб любит Иуда? – вдруг, словно невзначай, спросила рыжеволосая.

– Не знаю. Спроси у него, – не поднимая головы, ответила черноволосая женщина.

– Ты же всех их кормишь, Магдалина. Давно ходишь и готовишь для них еду. Я думала, ты выучила их вкусы…

Черноволосая перестала протирать стол, бросила губку в миску с водой, подняла голову, тряхнула волосами и сердито сказала:

– Меня зовут Марией. Зачем называешь меня по прозвищу?

– Все так тебя называют, – невинно стрельнула глазами рыжеволосая.

– Повторяю, Марфа, Марией меня зовут. И все меня так называют, пока мы не приходим в Иерусалим. А тут сразу начинают называть Магдалиной. Видимо, чтобы не путать с твоей сестрицей…

Слово «сестрицей» Магдалина произнесла едва ли не с яростью.

Наступило молчание. Потом Марфа сказала:

– Прости меня, Мария. Я не знала…

– Он, между прочим, ни разу не назвал меня Магдалиной, ни здесь, ни где бы то ни было! – с гордостью объявила Мария из Магдалы.

– Прости… Я не знала, что тебе это неприятно, – сказала Марфа.

– Мне всё равно, – мрачно усмехнулась черноволосая, снова взялась за губку и вдруг сказала: – Иуда любит медовые лепешки в масле.

– Да что ты говоришь?! – изумленно воскликнула Марфа и тут же достала из корзины две медовые лепешки. – А где обычно сидит Иуда?

– Вечером, когда возлежат, у всех есть свое место. За завтраком – не так строго, и порядок иногда нарушается. Но Иуда всегда старается лечь или сесть на последнее место. С левой стороны. Если это место раньше него не займет Андрей. И тогда Иуда располагается справа.

– Мария, ты положи эти лепешки на то место, которое сейчас протираешь. Но только дождись, чтобы стол высох. А то хлебцы намокнут, – попросила рыжеволосая и, подхватив пустые хлебные корзины, поспешила к дому – вернее, к левому одноэтажному строению, в котором, судя по всему, размещались хозяева и была кухня.

Как только она отошла, Магдалина, обмакнув губку и отжав ее от воды, направилась к тому месту, на котором только что стояли корзины, и несколько раз снова старательно протерла столешницу.

А Марфа, остановившись на пороге дома и обернувшись, насмешливо посмотрела на нее, покачала головой и скрылась в дверном проеме.

Но в следующее мгновение она вновь появилась во дворе, неся в руках два деревянных блюда: одно – широкое и большое, другое – поменьше. На большом блюде вперемежку лежали сушеные смоквы и финики, на блюде поменьше – баккуроты. Оба блюда Марфа поставила в центр стола и сказала: