Великий раскол
Шрифт:
Братия возгордилась им вскоре и решилась отправить его со скитским игуменом Елеазаром в Москву для сбора денег на сооружение храма на Анжеро-Голгофской горе. Снарядили обоих в путь. Елеазар с Никоном отправились в Москву, и здесь благодаря связям и знакомству последнего они собрали пятьсот рублей, что по тогдашнему времени составляло большую сумму. Когда же они возвратились домой, Елеазар приписал себе всю честь этого сбора, а на Никона не только стал клеветать и поносить его, но даже сочинил, что Бог послал ему, игумену, видение в виде предостережения
Возненавидела братия его поэтому за все: и за богатырскую его силу, и за его ум, и за его знания, и за трезвую его жизнь, и за строгое исполнение им монастырского устава.
Обратно и Никон, узнав близко жизнь братии, ее дрязги и ее сокровенные стороны, потерял к ней всякое уважение. Вздумал было он с кафедры обличать ее, да ему не позволили и объявили, что проповедь — латинство и что такой соблазн они не допустят в обители Савватия и Зосимы.
Это заставило его говорить с монахами отдельно или в небольших группах, но те тотчас поднимут такой шум, что хоть вон беги из монастыря.
— В чужой монастырь с своим уставом не ходи, — был ему ответ и от игумена Соловок, когда он вздумал заикнуться ему о замеченных им беспорядках.
Когда же он, бывало, заговорит об единогласии в пении и согласии в службе, то это новшество называлось латинством и еретичеством.
Углубился в самого себя Никон и понял, что народ прав, когда говорил, что «славны бубны за горами». Спасаться и подвижничать можно и дома и нечего ходить на край света, как называл преподобный Филипп свои Соловки. Видно, подумал он, при Савватии и Зосиме и Филиппе были иные порядки и иные люди.
При этих мыслях Никон стал избегать братии, делал свое дело, глядел сквозь пальцы на ее проделки; но братия не давала ему покоя: то она доносила в Соловки об его еретичестве и непристойных речах, и Никон получал или строгие замечания, или эпитимии; или они не оставляли ему пищи, когда он запаздывал к трапезе по монастырскому же делу.
Все это Никон терпеливо переносил; но однажды один из послушек начал к нему придираться и бесчестить его. Никон вспылил и оттузил его.
Вся братия взбунтовалась, пошла жаловаться скитскому игумену Елеазару, и тот посадил его в подземелье на хлеб и на воду на целую неделю.
Сидя в сыром и холодном погребе, Никон размышлениями пришел к заключению, что при такой обстановке и отношении к целой братии добра не будет и лучше уйти от греха.
Но как уйти?
Раз попав в монастырь, он становился совершенным его рабом и уйти оттуда он мог только бегством.
При переходе же в другой монастырь, если последний был сильнее первого или по крайней мере в равной с ним силе, то могла еще быть надежда, что он не будет выдан; если же после бегства он попадет в слабый монастырь, то Соловки потребуют его выдачи.
Положение его было отчаянное и он не знал на что решиться.
Случай развязал
Летом ежегодно отправлялись из Соловок монахи и служки-рыболовы на острова у устья Онеги, чтобы наготовить соленой крупной рыбы про запас на целый год.
И год спустя после прибытия Никона в Соловки снастили судно для этой цели.
Монахи уговаривали его, чтобы и он ехал.
У Никона запало подозрение и он не давал решительного ответа.
Нужно было посоветоваться с кем-нибудь и он, переехав на лодке в Соловки, отправился к отцу Пармену, когда его зачем-то послали из скита в обитель.
Отец Пармен был постоянно занят монастырским хозяйством и поэтому они редко виделись с Никоном; когда же встречались, он душевно скорбел, что тот не сошелся с братиею.
— У нас так, — сказал он в заключение, — братия кого не взлюбит, готова извести его и мухомором угостить или утопить…
— Господи! — воскликнул с ужасом Никон, — и это творят отшельники, преемники Елеазара.
— Разве скитские — отшельники? Здесь что ни на есть грешные из нашей братии, все туда попадают, и кто уж после этого искуса выйдет чист, тот поистине благочестив.
— Так для искушения я туда попал? Но пока кончится искус, меня на свете не будет.
— Верю, верю, — многозначительно произнес отец Пармен и вдруг, как бы что вспомнив, обратился к нему со словами: — Они уговаривают тебя ехать на рыболовство?
— Упрашивают.
— Теперь ясно, берегись, брат, у них злой умысел. Это не первина. Рыболовы наловят рыбы и оставят тебя на пустынном острове. Видишь, они всегда свою ладью нагрузят рыбою и увезут в Архангельск. Продадут там товар купцу, накупят водки, разных сластей и возвращаются для второго улова. Второй уж улов лишь везется сюда. Теперь понимаешь, откуда пьянство?
— Да как же водку и сласти они везут сюда?
— Ночью несколько лодок едут к ним навстречу и провезут так, что никто не увидит. А наши Соловки дремучи и они в подземельях запрячут так, что не отыщешь.
— Так, по-твоему, дорогой отец Пармен, не ехать?
— Это как знаешь, сам обдумай: не попасться бы тебе в западню. На то Бог дал тебе разум. Только помни одно: коль после отъезда твоего через неделю рыболовы не возвратятся, так из скита пойдет к Онеге новая ладья.
Намотал себе это на ус Никон, простился он с ним с чувством, молвя на прощанье:
— Не поминай лихом, — и поплелся по направлению к своей лодке, чтобы переехать к скиту.
Прибыл он туда к трапезе и весело обратился к братии:
— Когда же рыболовы выезжают? — спросил он.
— Завтра до света, — сказал один.
— А меня возьмут?
— Коли охотишься, поезжай.
— Как не охотиться, — возразил он, расхохотавшись. — Может быть кит проглотит меня и будет он носить меня во чреве своем три дня и три ночи.
— Не кощунствуй, да здесь и китов-то нетути, — озлился Пафнутий, который должен был ехать начальником на рыболовню.