Великий сон
Шрифт:
Затем очень медленно и осторожно зашевелила губами, словно они одеревенели и были чужими.
Выплюнула грязное ругательство.
Меня это не оскорбило. Не имело значения, как она меня обзывает, как меня обзовет кто бы то ни было. Но это была моя комната, в которой мне жить. Мой единственный дом. Здесь было все, что принадлежало мне, вызывало в душе определенные ассоциации, все мое прошлое, все, что служило домашним очагом. Не очень много: несколько книг, картин, радио, шахматы, старые письма и остальной хлам. Не больше. Но с этим были связаны все мои воспоминания.
Ее пребывание в моей комнате стало непереносимым.
Я чуть ли не по слогам отчеканил:
— Даю вам три минуты, чтобы одеться и убраться отсюда. Не уберетесь — выгоню силой. Прямо как есть — голую. А тряпки вышвырну вслед, в коридор. Так что приступайте.
Зубы ее клацнули, шипенье усилилось, стало звериным. Сбросив ноги на пол, она потянулась к одежде, лежавшей на стуле, стала одеваться. Я следил за ней. Пальцы выглядели закоченевшими, неловкими, но одевалась быстро — управилась за две минуты с чем-то, я засек время.
Встала у постели, прижимая сумочку к пальто с меховой опушкой. На голове — криво надетая, зеленая вызывающая шляпка. Секунду еще шипела на меня с окаменевшим лицом, пустыми глазами, от которых веяло дикостью джунглей. Потом рванулась к двери и, распахнув ее, молча, не оглянувшись, вышла. Было слышно, как лифт двинулся вниз.
Подойдя к окну и раздвинув шторы, я распахнул его настежь. В комнату полился ночной воздух, смешанный с выхлопными газами и другими запахами города. Взяв стакан, я с наслаждением выпил. Внизу подо мной хлопнула входная дверь, по безлюдному тротуару застучали каблучки. Где-то поблизости завели мотор, и на большой скорости рванулась с места машина. Я подошел к постели: на подушке осталась вмятина от головы, а на простыне — следы ее изящного порочного тела.
Поставив пустой стакан, я со злостью разорвал простыню в клочья.
XXV
Утром опять лило — косой серый дождь напоминал качающийся занавес из хрустальных капелек. Проснулся я хмурый, усталый. Постоял у окна, по-прежнему ощущая во рту горький привкус Стернвудов. Казалось, нет во мне и капли жизни. Выпил на кухне две чашки черного кофе: похмелье бывает, оказывается не только от выпивки — может быть вызвано женщинами, и меня тошнило от них.
Побрившись, приняв душ и одевшись, я взял дождевик, спустился без лифта и выглянул из подъезда. На другой стороне улицы, так в метрах в тридцати повыше, стоял серый плимут-седан — тот самый, который вчера пытался сесть мне на хвост и о котором я наводил справки у Эдди Марса. В нем мог сидеть кто-нибудь из легавых, если имеет в распоряжении столько времени и ему хочется потратить его именно таким способом. Или это был некий пижон из детективного сброда, которому захотелось разнюхать о расследовании у коллеги, чтобы урвать с него клок. А может, это сам епископ бермудский, не одобряющий мой ночной образ жизни.
Воспользовавшись черным ходом, я вывел машину из гаража, обогнул здание и проехал мимо серого плимута. Сидел в нем щуплый мужичок — один. Он двинулся следом за мною, и в дождь у него это получалось удачнее: держался настолько близко, что я не имел возможности незамеченным нырнуть в переулок, и в то же время соблюдал дистанцию, так что между нами всегда оказывались другие машины. Проехавшись по бульвару, я возвратился к стоянке у своего дома. Выйдя из машины,
За рулем съежился мужичок-коротышка с блестящими глазами. Я выжидательно смотрел на него, ощущая, как барабанит в спину дождь. Мужичок, нервно похлопывая пальцами по рулю и щурясь от сигаретного дыма, не поворачивал головы.
— Что, никак не можете решиться? — спросил я наконец.
Он судорожно глотнул, и его сигарета подпрыгнула, как чертик на пружинке.
— Я вас не знаю, — сообщил он сдавленным голоском.
— Меня зовут Марлоу. Тот самый, кого вы уже два дня пытаетесь выслеживать.
— Я никого не выслеживаю, мистер.
— Преследует меня эта тачка. Впрочем, может, она и не ваша. В общем, как хотите. Я сейчас иду завтракать вон в то кафе, закажу апельсиновый сок, яйца с беконом, гренки, мед, три-четыре чашки кофе и зубочистку. Потом поднимусь к себе в офис, он в том здании точно напротив, на седьмом этаже. Если вас нечто волнует и вам невтерпеж, поднимитесь ко мне, исповедуйтесь. А я пока всего лишь смажу автомат.
Оставив его хлопать глазами, я удалился. Двадцатью минутами позже я уже проветривал канцелярию, пропахшую духами уборщицы, и распечатывал плотный конверт с моим адресом, изображенным четким старомодным почерком. В нем находилось лаконичное официальное уведомление и розовый чек в пятьсот долларов на имя Филиппа Марлоу, подписанный Винсентом Норрисом по поручению Джея Стернвуда. Утро засияло новыми красками. Я как раз заполнял банковский формуляр, когда звонок возвестил, что некто вступил в мою приемную размером четыре на четыре. Не кто иной, как коротышка из плимута.
— Отлично, — приветствовал его я. — Проходите, присаживайтесь.
Пока я гостеприимно придерживал дверь, он прошмыгнул мимо с такой опаской, словно ожидал пинка по миниатюрному заду. Усевшись по разные стороны стола, мы разглядывали друг друга. Мужчина был маленького росточка — не выше метра пятидесяти восьми — и весил, наверное, не больше, чем палец мясника. С узкими блестящими глазами, напоминавшими устрицу с приоткрытыми створками. На нем был темно-серый двубортный костюм с чересчур широкими плечами и такими же лацканами, а поверх — ирландское твидовое пальто нараспашку с плохо очищенными пятнами. Из-за отворота пиджака торчал огромный фуляровый галстук, окропленный дождем.
— Может, вы меня знаете, — начал он. — Я Гарри Джонс.
Я сообщил, что не знаю, и придвинул дешевый портсигар. Тонкими, аккуратными пальцами он цапнул сигарету, как форель хватает наживку, и, прикурив от настольной зажигалки, помахал рукой.
— Многое я повидал. Встречался с крутыми ребятами и вообще. Потерся и среди контрабандного сброда — возили спиртное. Тяжкий хлеб, скажу я вам, приятель. Ездить в машине с пистолетом наизготовку, с такой кучей денег, что можно и угольную шахту засыпать. Пока доберешься до Беверли-Хилл, бывало, комплекта четыре из шпиков подмазать приходилось. Нелегкий заработок.