Великий Сталин
Шрифт:
Нисский в 1932 году, после двухлетней службы в Красной Армии на Дальнем Востоке, написал пейзаж «Осень. Семафоры»…
Низкий горизонт, рыжая полоска земли с железнодорожными путями, стальные нити проводов с ласточками на них, чистое, просторное серое небо с лёгкими клочками белых облаков… Туда же, ввысь, рвутся клубы белого дыма паровоза, проносящегося под входными семафорами, на одном из которых красное, взлетевшее вверх «крыло» показывает: «Путь открыт».
Через год появилась картина «На путях», где фигурка девушки в белом платье с книгой в руке не теряется
Нисский признавался: «У меня с семафором больше интимности, чем с берёзкой. Паровоз выразительнее и современнее, чем левитановская копна, около него наше сегодняшнее настроение».
Но это сегодняшнееу Нисского не давило природу, а вписывалось в неё.
Чуть позже, в 1937 году, в том самом году, когда московские троцкисты сидели на скамьях «московских процессов», а сам Троцкий публиковал в Лондоне и Нью-Йорке статьи о «мрачной сталинской тирании», друг Нисского Дейнека напишет свое лучшее, быть может, полотно – «Севастополь. Будущие лётчики»… То время дало много картин, точно выражающих время, но вряд ли можно найти другую, так принадлежащую и настоящему новой страны и её будущему.
Простор моря и неба… Гидросамолёты… Солнце… И три сидящие фигуры – взрослого и двух мальчишек, смотрящих на воды летней бухты и, одновременно, в своё солнечное завтра.
Рабочий Порфирий Полосухин до службы на флоте работал в Свердловске. За шесть лет до того, как дейнековские будущие лётчики уселись на севастопольской набережной понаблюдать за полётами, краснофлотец Полосухин следил вместе с товарищами с палубы крейсера, как над той же бухтой от набравшего высоту гидроплана отделяется чёрная точка. Знаменитый парашютист Леонид Минов впервые в истории прыгнул над Чёрным морем.
Пройдёт немного времени, и русский рабочий парень с Урала сам станет известным пилотом воздушных шаров и парашютистом-испытателем. В СССР Сталина для этого не требовались титулы или деньги. Достаточно было способностей и желания. Девизом жизни становилось: «Кто весел, тот смеётся, кто хочет, тот добьётся»…
В августе 35-го года на Всесоюзном парашютном слёте Полосухин познакомился с изобретателем ранцевого парашюта Глебом Евгеньевичем Котельниковым. До революции проект Котельникова рассматривала Комиссия военно-технического управления генерала Кованько. Генерал иронически улыбался:
– Всё это прекрасно. Но, собственно, кого вы собираетесь спасать?
– То есть как? – не понял изобретатель.
– Если ваш спасающийся выпрыгнет из самолёта, то ему уже незачем будет спасаться!
– Почему?
– Потому, что у него от толчка оторвутся ноги.
– ??!!
– Да-с, ноги…
А ведь Кованько был ещё не худшим. Он сам поднимался в воздух на привязных шарах, в 1909 году совершил свободный полет на аэростате, в авиации служил его сын.
Белоэмигранты в Париже издевались над «невежественными московскими комиссарами», взявшимися управлять Россией, но вот документально зафиксированное мнение «просвещённого» царского шефа
Вот как «верил» в боевые качества даже лучших русских офицеров один из высших официальных деятелей царской России и ближайший родственник нынешнего «демократического» кандидата на первое место в истории России.
В Советской России по поводу такого мнения даже не посмеялись бы, даже не пожали бы плечами…
12 июля 1935 года над Тушинским аэродромом накрапывал дождь. Однако настроения спортсменов Центрального аэроклуба он не охлаждал. Приехали Сталин и Ворошилов. Начался авиационный показ.
Взлетали планеры и самолёты. Инструкторы Полосухин и Щукин с московским рабочим Коскиным прыгали затяжными прыжками с трёх «У-2», а с двух тяжёлых «ТБ» прыгнули пятьдесят парашютистов.
Лётчик-ас Алексеев веселил публику номером «Первый самостоятельный вылет пилота-ученика». Самолёт в воздухе дёргался, заваливался, на посадке давал сильного «козла» – нелепо прыгал…
Все весело смеялись, а Алексеев уже набирал высоту для демонстрации мастерской посадки с последнего витка многовиткового штопора.
Виток, второй… пятый… И, не выходя из шестого, машина врезается в Москву-реку. Фонтан брызг, и полное молчание зрителей.
Со старта срывается санитарная машина, через пару минут возвращается к группе во главе со Сталиным. И из неё вылезает… мокрый, с забинтованной головой, сконфуженный Алексеев:
– Товарищ народный комиссар обороны, лётчик Алексеев потерпел аварию.
– Причина?
– Дождь, мокро, в последний момент сапог соскользнул с педали.
Может, конечно, Алексеев и просто ошибся в увлечении, да как тут ругать его? Ворошилов, однако, деланно хмурится, но тут к неудачнику широко шагает Сталин и пожимает ему руку. Потом молча обнимает.
И снова самолёты уходят в воздух…
Пустяк? Нет – стиль Сталина. Невольную ошибку, особенно своему , простить можно. Халатность, даже своему, – нельзя.
И уж тем более нельзя простить вредительство и саботаж чужим .
А вот ещё такая деталь…
Американский профессор Лорен Грэхэм в 80-х годах ХХ века возмущался тем, что когда в конце 20-х годов Сталин начал проводить политику ускоренной индустриализации, он якобы «совершенно игнорировал» при этом вопросы здравоохранения и «счёл специалистов по общественной гигиене опасными оппонентами».
Надо полагать, что лишь по недосмотру Сталин не счёл здесь опасным оппонентом также Корнея Чуковского с его «Мойдодыром», а заодно – и Владимира Маяковского. Ведь в своём «Рассказе о людях Кузнецкстроя» Маяковский прямо писал: «Под старою телегою рабочие лежат./Сидят в грязи рабочие, сидят, лучину жгут./Свела промозглость корчею – неважный мокр уют,/сидят впотьмах рабочие, подмокший хлеб жуют».