Великий тес
Шрифт:
— Чтоб тебе медведь язык откусил! — взорвалась Булаг с красным от жара лицом. — Без языка совсем хороший был бы муж. Хозяин еще лучше!
Угрюм не снизошел до склоки с женой. Однако сказанное гостями его озадачило и слегка вытрезвило.
— Я думал, зазимуете! — пробормотал.
— Выжил гостей, болтун! — обернувшись, крикнула Булаг.
— Поговори у меня! — огрызнулся Угрюм. — Вот куплю у братов молодую ясырку да забрюхачу. Будет у меня две жены, как у того святого, который за каждую по семь лет работал.
Булаг сверкнула узкими глазами, в раздражении бросила
— Будет тебе ясырка! — пригрозила. — Проснешься пьяный: ни языка, ни яиц!
Она окликнула дочь. Та вышла из избы. Черные волосы были заплетены в одну толстую косу, большая голова повязана лентой. Дородная девка ласково взглянула на отца, играючи подняла его на ноги, потянула за собой:
— Пойдем, тятя!
— Пойдем, милая! — податливо согласился Угрюм. — Пусть они хоть все до одного разбегутся, а я всегда буду с тобой.
Со светлой завистью взглянул вслед брату Иван. Ведь была и у него дочь, любил, ласкал, жалел и потерял, как теряют детей многие служилые, мотаясь по дальним государевым службам. Возить за собой, как Иван Галкин, — мучить. Оставлять — потерять!
По слезной просьбе Булаг они с Боярканом остались еще на ночь. На рассвете другого дня оседлали своих отдохнувших коней. Угрюм спал.
— Как гулять — так три дня! — виновато оправдывалась Булаг, провожая родственников. Ее заботами их седельные сумки были туго набиты снедью.
Старый сын боярский правил коней стороной от сторожевой башни. Он не хотел видеться с казаками. Возле Иркута на волоке всадники встретились с тункинскими братами. Иван надеялся отдохнуть у них, но приметил в лицах мужиков неприязнь. Балаганцы на пути к Байкалу сильно пограбили здешние роды. Он поговорил с пастухами и проехал мимо.
Вскоре старики догнали добрую полусотню всадников: балаганцев, эхи-рит и мунгал, о которых предупреждали тункинские браты. Они гнали стада и табуны к Ангаре. Это были беглецы, возвращавшиеся на прежние кочевья. К ним пристали бедные мунгалы со своим скотом.
От них узнал Иван, что сын прежнего Алтын-хана, Лоузан, сманивал бурят в свои войска, обещая очистить степь от казаков. С многотысячным войском подступал к Томскому городу, к русским крепостям, к Удинскому и Братскому острогам. Но в нынешнем году старый Алтын-хан умер. Мун-гальские царевичи передрались за власть, и воевавший с русскими людьми царевич Лоузан отправил посольство к царю. Он соглашался назваться его младшим сыном и велел мунгалам жить в мире с казаками.
Одни стада и люди догоняли других. Поток возвращавшихся в степь становился все больше. Браты, кочевавшие по долине в низовьях Иркута, боязливо отступали, уводя свои стада в горы. Препятствовать этому движению не могли ни они сами, ни казаки.
Бояркана узнавали, вокруг него складывался круг подданных. И сам он начал исполняться прежнего княжеского достоинства, хоть был покрыт простецкой шапкой. Вскоре доброжелатели подарили ему высокую шапку из соболей и смеялись, что она высока и велика, как казачья копна сена.
— Живи с нами! — предлагал князец Ивану. — Умрешь, закопаем, не обманем, и крест поставим! — Но, говоря так, он уже сам все понимал по-другому
— Наверное, так и есть! — соглашался Иван Похабов, оглядывая знакомые места. Стада разбредались по долине. Старики верхом на лошадях подъехали к реке ниже укрепленного Дьячьего острова. На другом берегу мельтешило много людей, там напротив устья Иркута казаки рубили острожную башню.
Двое остановили коней возле воды. Похабову надо было туда, за Ангару, к своим. Бояркан вел людей и стада к переправе ниже поворота Ангары.
Пришло время расставаться. Оба старика понимали, что в Среднем мире им уже не встретиться.
Иван Похабов снял шебалташ, пристально осмотрел потемневшие бляхи: на одной голова бородатого остроголового молодца, на другой круглая, щекастая голова степняка с толстой косой. Чей-то кулак держал ее за косу. Может быть, степняк схватил так себя сам: попробуй пойми теперь, что хотел сказать мастер много веков назад.
Иван размахнулся и швырнул шебалташ насередину Иркута. Бляхи блеснули, как рыбья чешуя, и погрузились в воду. Сыромятный ремень какое-то время держался на плаву. Вот он змеей заскользил вглубь в одну сторону, замер, будто передумав, заскользил в другую и, погрузившись, пропал с глаз.
— Не должен выплыть, галди шамай! — ругнулся Бояркан, страстно следивший за брошенной опояской.
— Прощай, брат! — с просветленным лицом обернулся к нему Иван Похабов. — Все-таки мы не убили друг друга в этой жизни! Твоя гарса далеко. А я пойду на остров, в свое зимовье!
Стада возвращавшихся кочевников паслись в долине несколько дней. Затем, к облегчению казаков, ушли в низовья. В зимовье на острове Иван застал двух казаков: старого пятидесятника Дружинку с новым прозвищем Даурец и немолодого уже Коську Москвитина. В прошлом году они вернулись с Амура, а несколько дней назад по указу нового воеводы Ивана Ржевского прибыли сюда с шестью десятками казаков, чтобы помочь поставить острог сыну боярскому Якову Похабову. Яков же начал рубить острожные башни против устья Иркута, на верхоленской стороне Ангары, не дожидаясь указа воеводы.
— Упросил-таки Герасим? — качая головой, удивлялся новостям Иван. — Все сбылось, как говорил!
В старом укрепленном зимовье, уже изрядно обветшавшем, он пил отвар из березового гриба, слушал новости из Енисейского острога, в котором давно не был, и новые, здешние.
— С внуком тебя, Иван Иванович! Жена родила Якуньке сына, ладного, крепкого казака, — беззубо посмеивался старый Дружинка, глядя на потрепанного с виду сына боярского. — Ржевский, как принял приказ по Енисейскому, так всех вас, братских, оправдал перед государем: и тебя, и Федьку Шадрикова, и Арефу Фирсова. Ты теперь волен с нами остаться или вернуться в Енисейский.