Великий тес
Шрифт:
— Пойду я! — снова зевнул Терех.
— Язык поганый, сука злая! — завыла Меченка, хватая сапоги мужа. — Не верь никому! Все на меня наговаривают.
— Чему не верить? — тихо спросил Иван. Наклонился, чтобы поднять жену. Та не вставала. Прижалась щекой к голяшке сапога.
— Что с Максимкой прелюбодействовала! — стала давиться слезами. Вздрагивала всем телом от сдерживаемых рыданий.
— Ну, не верю! — равнодушно согласился Иван.
— Не так. Не так! — с жаром зашептала она. — Побей! Покажи, что люба!
— Поздно уже! — зевнул Иван. — Завтра побью!
— Сейчас побей!
— А
Меченка вскочила, сиганула в сени. Там загремело коромысло и хлопнула дверь. Появилась она с веревкой в руках. Лица на ней не было, вместо него задубевшая на ветрах чурка с круглыми дырками глаз: кикимора да и только. Упала на колени, сунула мужу в руки веревку.
— Побей! — зашептала с придыханием, припадая, как когда-то на реке, возле проруби.
Иван послушно стегнул ее по спине раз, другой.
— Не так! Сильней! Ведь люба же!
Иван вытянул ее вдоль спины, добавляя силы в удар. Она выгнулась дугой, вскрикнула сдавленно, боязливо отскочила и передернула плечами.
— Что они там? — послышался голос Тренчихи в избе.
— У них все одно, — проворчал Терех, покряхтывая. Видно, влезал на полати. — Дерутся с криком, емлются с визгом.
Меченка дернулась, выскочила из сеней, сунула голову в оконце, заорала, давясь слезами:
— Про меня брешут, что с сыном боярским любилась. Ты же, сука тощая, перед гулящими да перед попом дырой трясешь. То-то тебя скитницы на дух не терпят.
За стеной возмущенно ахнула Тренчиха, соскочила с полатей. Меченка, злорадно посмеиваясь, выдернула голову из оконца, шлепнула по высунувшейся оттуда руке. Из него высунулась растрепанная бабья голова.
— Кошка драная! — вскрикнула, задыхаясь от гнева. — Да я с тебя Максимку только что за ноги не стягивала. Чтоб тебе сладким куском подавиться. Ты. Про честную жену при муже.
Меченка вцепилась в волосы подружке. Обе завопили. В доме заголосили разбуженные дети. На башне заходился от хохота караульный казак. Иван оттащил жену от избы, силой повел ее из острога к реке.
Вернулись они за полночь, тихие и умиротворенные. Бесшумно пробрались в кутной угол на лавку. Уснули обнявшись. Засыпая, слышал Иван вздохи Савины. И так жалко было ему вдову, что ныло сердце под ребрами.
Новый воевода Семен Шеховской с рвением взялся за дела, а прежний как-то тихо, незаметно сдал ему острог и ушел с близкими людьми к новому месту службы. Притом, как говорили глазастые казачки, добра вывез много больше, чем привез.
Новый воевода сразу положился на старослужащих казаков и стрельцов, приблизил к себе Максима Перфильева, утвердив его на атаманстве. Оба стали появляться на людях с озабоченными лицами, перепачканные чернилами, то и дело слали вестовых в Томский и Тобольский города. Стараниями нового воеводы Енисейскому острогу вскоре дали еще три чина сынов боярских. Просил же Семен Шеховской, как водится, пять.
Неделю и другую Иван Похабов прожил спокойно и семейно: разводил караулы, осматривал товары купцов. Многих из них он знал по прежней службе в Маковском остроге.
Купцы жаловались ему на нынешних маковских служилых под началом Васьки Колесникова. Винились, что прежде безвинно сердились на него,
Похабова, когда он правил там
Семен Шелковников — тобольский торговый гость, уже много лет водил в Маковский острог барки с рожью. Его люди по зимнику переправляли товар в Енисейский и здесь вольно торговали. В нынешний свой приезд купец пожаловался воеводе и пригрозил бросить малоприбыльный хлебный промысел, если в Маковском не будет прежнего порядка.
На Троицу в угловой избе острога все поднялись с праздничным настроением. Стараясь услужить друг другу, умылись, приоделись в лучшие платья. Пономарь Митька Ефтропев ударил в железный якорь, который за неимением колокола висел возле острожной церкви. Служилые семьями двинулись в храм.
Над острогом синело чистое летнее небо. Запах реки и прохладная свежесть утра уже просекались дымками острожных печей. Ворота проездной башни были распахнуты. В острог свободно входили не только служилые из домов в посаде, но и торговые, гулящие и промышленные люди.
Тренчиха с Похабихой помирились наутро после ссоры. До самой Троицы они жили в приязни, кланяясь друг другу и каясь за злой язык. Терех Савин, уже в окладе пятидесятника, с женой под руку шел впереди всех. За ними — Похабовы с сыном за руку, с дочерью на руках. Следом шла Савина в черном платке и вела сыновей-погодков. Все двигались чинно и пристойно, крестились и кланялись на зеленый купол церкви.
Вдруг Меченка приметила возле крыльца Максима Перфильева в шапке сына боярского. Он держал под руку Анастасию, Хрипунову дочь. Иван почувствовал, как жену затрясло, как она заскрежетала зубами. Он сжал ее запястье. Она ойкнула, попыталась освободиться. Иван не отпускал. Максим заметил в толпе Меченку. Лицо его сделалось печальным и набожным. Беспокойные глаза то и дело отыскивали Похабовых.
Анастасия была одета во все черное, как скитница. Но сколько помнил ее Иван, такого счастливого лица у нее не видел. Теперь только понял, что сумел разглядеть Максим в прежней маленькой, сухонькой отроковице.
Свою жену он протащил мимо них едва ли не силком. Меченка хрипела, упиралась, царапалась, приглушенно шипела:
— Бесстыжая. Сказывают, блядовала с тобой…
Максим бросил вслед Похабовым опасливый взгляд и всю литургию держался в стороне от них. Якунька же, Похабов сын, разумно воспользовался обычной размолвкой родителей и переметнулся в задние ряды, поближе к атаману. Иван отыскал его взглядом, с пониманием кивнул Максиму. По чину его атаманское место было в первом ряду возле алтаря.
На прошлой неделе увидел Иван своего сына на причале рядом с Максимом. Они сидели бок о бок, непринужденно разговаривали и смеялись.
Якунька то и дело хохотал, откидывая голову, болтал ногами. Иван не знал его таким веселым. С печалью вспомнился брат Угрюм: так же весело он говорил с чужими, но обмирал и замолкал рядом с родным.
«Вразуми, Господи! — истово молился Иван на распятие, украшенное зелеными ветками. — Что не так делаю? Отчего возле меня недоверие и зло?»
Он встретился с Максимом только к вечеру, после гуляний. Атаман был трезв и печален.