Великий тес
Шрифт:
— Я Максимку в Енисейский послал. А то Васька опять возьмет острог на саблю. — Губы казачьего головы зазмеились, в горле заклокотал злорадный смешок. — И пусть бы! Ошанин в Томском Ваську защитил. Его вины против меня обернул, чтобы на воеводство сесть. Его бы салом да по мусалам!.. Но я не взял греха на душу.
Опять завсхлипывала Анастасия. Всхлипнул и Иван, смахивая накатившуюся слезу:
— Не помирай, кум!
— И то! — с надеждой согласился Хрипунов. Полежал молча и простонал, закрывая глаза: — Ступай!
Иван взял ключ от амбара, вышел. Казаки возле балаганов жгли костер и варили кашу, вереницей таскали ведрами воду в баню. Хмурилось небо.
Пахло свежим снегом и стылой сыростью реки. Похабов окликнул Савина. За Терехом увязался Якунька Сорокин. Приковылял, опираясь на палку, Васька Москвитин — краснояр. Толпой все пошли смотреть хлебный припас.
Иван отпер замок, распахнул дверь. Якунька присвистнул, глядя на оставшиеся мешки.
— Надо было считать, что стрельцы взяли! — укорил атамана.
А тот, сморщив переносицу, торопливо перебирал, сколько ртов в зимовье и на какое время хватит хлеба.
— До Рождества дотянем — хорошо! — тоскливо пробормотал Терех Савин.
Похабов закрыл скрипучую дверь, запер ее на замок.
— После бани будем народ собирать, думать, как дальше жить и службы служить?
— Народу-то? — хмыкнул Сорокин. — Наших чертова дюжина с краснояром, перфильевских — пять калек да зимовейщики.
— Двадцать три! — посчитал в уме Иван.
— Ясырей-то воеводских за что нам кормить? — вскрикнул Сорокин, указывая на неизбежный раздор среди казаков.
Москвитин смущенно опустил голову. Он понимал, пережить зиму среди енисейцев будет трудно.
Сход собрался быстро и охотно. Казаки расселись возле ворот зимовья на тесаные бревна, прихваченные белым инеем. Этот лес на избу начинали готовить вскоре после прибытия отряда на остров.
Иван неприязненно оглядел два десятка человек: старых, енисейских, новоприборных, присланных из других острогов. Довериться мог только Филиппу Михалеву, Тереху да Дружинке с Дунайкой.
— Глаза бы на вас не смотрели! — невольно выругался. — Да деться некуда: голова болен, Перфильев уплыл, теперь я за вас в ответе перед Господом.
— Мы тебя на поход атаманом выбирали! — вскрикнул непокладистый Якунька Сорокин и важно обвел драным носом два десятка хмурых людей, припомнив купание в реке и отобранных соболей. — Твое атаманство кончилось. Теперь ты такой же, как все! — Он набрал в грудь воздуха так, что встопорщился распахнутый зипун. — Тереха Савина хотим! — крикнул, пыжась. — Ему покоримся!
Несколько голосов неохотно поддакнули.
— Ага! — с укором тряхнул бородой Филипп Михалев. — Терех молчком, в печали, самочинно выпьет вино, что у головы. На том его атаманство кончится. Как брата похоронил — ходит что тень.
Недовольно закряхтели казаки. Никто не нашелся как возразить. Ударил сургутец не в бровь, а в глаз.
— Тогда
— Не пойду! Мне живым вернуться надо. У меня двое сыновей в Енисейском меж дворов скитаются.
— Скитаются! — безнадежно передразнил казака Якунька. — У тебя свой дом, а сынам уж скоро в службу!
Сидевшие казаки неуверенно зароптали. Разговор, которого все ждали, переходил в обыденные дрязги. Якунька сел, не зная, что сказать. Поднялся Филипп Михалев.
— Как ни правил нами атаман, но правил. Посылали Бекетову помочь. Не шибко-то, но помогли. Вихорка погиб, однако. Зато мы вернулись не переранены, как с Перфильевым. Оно бы, может быть, и лучше было, если бы из зимовья не уходили. Однако на все воля Божья. Не атаманским указом шли за Шаман-камень, сами приговорили, — напомнил общее решение.
На старого казака зашикали, чтобы говорил короче и ясней.
— Пусть и дальше Ивашка правит, пока голова не встанет или пока не вернемся, если Бог даст! — закончил он и сел.
Иван безучастно поглядывал на говоривших и споривших. Не оправдывался, в их разговоры не вступал. С тяжестью под сердцем понимал: что бы они ни приговорили, а на наказном атаманстве быть ему благословением казачьего головы.
Когда казаки доброй волей согласились, что быть ему атаманом, он подумал, что так, по их приговору, будет легче. Поднялся, поклонился на четыре стороны. Надел шапку.
— Сегодня и завтра отдыхаем. После делимся: кому рыбный и мясной припас в зиму готовить, кому новую избу рубить. — Кивнул на бревна, на которых сидели казаки: — Половина уже есть! А уходить нартами Хрипунов не велит. Зимовать будем!
Легче всего было ловить рыбу. За неделю наморозили ее полный лабаз. Едва встал лед на реке, Якунька Сорокин с Илейкой Перфильевым отпросились на коренной берег, за мясным припасом. Иван подумал и послал с ними Дунайку Васильева. Вернулись они через три дня с мешком набитой птицы и опять с козами. Слышали от тунгусов, что лучи где-то рядом. Стали проситься искать Галкина.
Не столько в надежде найти казаков, сколько по желанию избавиться от двух крикунов и смутьянов Иван отпустил их. Они просили выдать им полный пай из оставшейся ржи. Похабов предусмотрительно выдал только половину.
Утром на Михайлов день тихо умер Яков Игнатьевич Хрипунов. Дочь его ненадолго отошла от живого еще отца. Когда вернулась с чашей воды, чтобы обмыть рану, казачий голова просветленным взором глядел в потолок. Лицо его будто разгладилось после долгих дум и помолодело. Живые глаза с чистыми, как первый снег, белками глаз светились, будто наконец-то что-то важное понял бывший воевода.
— Отче? — удивленно окликнула его Настена, склонилась и выронила чашку. С криком припала к груди отца и не услышала стука сердца.