Великое сидение
Шрифт:
Да и как соврать? Знает ведь царь, что на ассамблее гулял.
– Явился? – увидал подошедшего мичмана Петр. – А я давно уже здесь.
– Виноват, государь. Проспал.
– Проспал? – переспросил Петр.
Михаил опустил виновную голову. Петр положил ему на плечо руку и слегка надавил. Михаил вздрогнул, решив, что сию минуту начнется расправа, но царь привлек его к себе и сказал:
– Спасибо, малый, что правду говоришь. Бог простит твою оплошность. Кто бабке не внук! Отмеряй полотнища.
Весь день, ни на минуту не покладая рук, работал Михаил. Перебирался по реям, крепил паруса; держась как можно круче, поворачивал на тот и на другой галс, чтобы оказаться
За своего товарища и за себя самого отсыпался в то время Дмитрий Шорников, а когда проснулся, долго не мог разобраться, что во сне было, а что вчера наяву. В голове еще тмяно и медленно прояснивалось. Разобравшись наконец, что приходилось на сонное видение и что на действительность, Митька в предвкушении вечернего свидания с герцогиней Анной все свое обмундирование так начистил, что оно стало новее своего первозданного вида. Пряжки, пуговицы жаром горели; остро наточенным косачом начисто оголил едва-едва защетинившуюся бороду и надушил себя не хуже, чем «Вздохами амура». В Кронштадт, к месту службы на корабле, начальство пока еще не направляло, значит, можно нагуляться досыта.
Укорочен осенний день. Глядь, и уже сумерничать стало, а там и до самого вечера, до свидания рукой подать. И у Михаила Пропотеева мысли о том же. Сошел он со шхуны на адмиралтейскую землю, но некоторое время казалось ему, что словно все еще реял над ней, и скорее с Митькой на тот берег Невы, к поместью царицы Прасковьи.
Переправились мичманы на баркасе к деревянному кронверку крепости, перенеслись из мечтаний в насущную явь, снова вдруг обернувшуюся для них как бы несбыточным сновидением. Приметилось, почудилось, что их герцогини ждут. Да, может, и вся вчерашняя ассамблея была только сном?.. Нет герцогинь-царевен. Спозаранку отбыли каждая в свое герцогство. Так государь повелел, чтобы они больше в Петербурге не прохлаждались. Были – и словно ветром их сдунуло. Сама царица Прасковья молодым людям с огорчением об отъезде дочек поведала и особенно горевала о своей любимице Катеринке.
Все молодецкие мечтания – вдребезги. Сном, быстролетным сном завлекательное знакомство их промелькнуло, и вот какое внезапное пробуждение от того любострастного сна.
– Петрушенька, старичок мой дорогой, совсем ты захлопотался, не бережешь себя. Опять вот пришлось капли пить… Поезжай, миленький, в Петергоф, там море, которое ты так любишь. Отдохни, большая польза будет от этого, а потом с новыми силами примешься за дела.
Ласковая, заботливая она, Катеринушка, друг сердешненький. Только лучшего хочет своему старичку, и как он благодарен ей за такую заботу!
– Правда, Катеринушка, малость надобно отдохнуть.
– Ну, конечно же! – подтверждает она, довольная, что он ей послушен… «Слава богу, наконец-то уедет!» – готова она перекреститься. С каждым днем все труднее ей сдерживаться, притворяться по-прежнему нежной и любящей, тогда как глаза готовы метать на него ненавистные взгляды.
Вспомнила недавнее катание по взморью. Уже кончилось бабье лето, зачастили было осенние дожди – и вдруг выдался теплый, по-летнему солнечный день, словно возвратился июль. Петр предложил ей воспользоваться погожими часами и покататься на ялике. Пригласил Вилима Монса и дамой ему – веселую князь-игуменью Ржевскую. Поехали, покатались.
Каким стройным, красивым щеголем
– Мне нравится, что наш камер-юнкер так опрятно одет, – как-то сказала она супругу, а тому все равно: пускай хоть павлином нарядится.
Под стать Вилиму Монсу была всегда и она сама: то в дорогом из серебристой материи платье, то в атласном оранжевом, с кружевами, то в бархатном, вишневого цвета с меховою отделкою. На алых, слегка припухших ее губах – неизменно-приятная улыбка; убранная с большим вкусом черная густая коса обрамляла лицо, как бы опаленное легким румянцем ланит; глаза поблескивали огнем затаенной страсти; нежная белизна открытой шеи походила на белизну мраморной Венус, и нерастраченным здоровьем дышала царственная высокая грудь.
А здоровье державного супруга заставляло его все чаще прибегать к лекарствам и к возбуждающим дух и тело снадобьям, включая анисовые и другие напитки «Ивашки Хмельницкого». Придворным медикам Лаврентию Блюментросту и Роберту Арескину все труднее приходилось предотвращать недужность царя, не соблюдавшего в еде и питье должной меры.
Теперь в Петергофе он на радость Екатерине и Вилиму Монсу, которым можно чаще и дольше быть вместе. Неприятно только, что Петр вынуждает «сердешненького друга» отвечать на частые его письма. Можно подумать, что уехал в дальнюю даль, откуда и сообщает о своей тоске, томящей его в разлуке с любимой женой: «Дай боже вас видеть в радости, а без вас скучно очень… Я бы желал, чтобы и вы были здесь (приглашает он ее в Петергоф), ежели вам не трудно (уже не приказывает ей, как бывало, а просит), понеже пустить воду из фонтанов без вас не хочется… Очень скучно без вас, и для того по берегу мало хожу, а обретаюсь все дома».
В своих ответных письмах она благодарит его за любовь и приглашение, но, к большому сожалению, приехать никак не может, – заботы о детях удерживают ее в Петербурге. Пусть батюшка государь не скучает, а изрядно отдыхает и набирается сил для радостной потом встречи.
– Опять от него письмо? – с усмешкой спрашивает Монс.
– Опять. Я боюсь, Вилим, что он вот-вот приедет. Если бы ты только знал, как я не хочу его видеть.
– Знаю, Катрин. Уговаривай, чтобы он оставался там. Пиши, что на море воздух здоровее, чем в слякотном Петербурге. Пусть остается там до зимы.
– Я так ему и пишу.
Дети… Забота о них удерживает ее. Несчастный Шишечка. Теперь уже нет никакой надежды, что он может поправиться. Не ходит, не говорит, беспрестанно течет слюна, бессмысленный взгляд… Да, наследником престола царевичу Петру Петровичу стать не придется. В своего дядю, царя Ивана, пошел. Даже хуже. Тот хотя и косноязычно, но мог говорить и ходить умел, а этот…
– Грабит, грабит меня бог сыновьями, – с неизбывной горечью говорил Петр.
– Не утруждайте себя мрачными думами, государь, – советовал ему лекарь Блюментрост.