Великое сидение
Шрифт:
Дальше царица Прасковья не захотела слушать. Не дай бог, царь опять накинется, – каких, мол, людей в Петербург привезла?.. Накричал уже в тот самый день, как обоз пришел: зачем дурок столько?
Подхватила мотки пряжи да прочь скорей.
И чего уж так Петр Алексеевич изволит злобствовать на господ, божьих избранников? Кому еще, как не им, в полной мере жизнью довольствоваться, а рабам – покорно служить и терпеть. Испокон веков так. А уж про царский род и подавно нечего говорить, и она вот, царица Прасковья, – полновластная владетельница всего движимого и недвижимого у себя. Что ее душе пожелается, то и может творить. И
Насупила Прасковья брови и учащенно задышала, мысленно осуждая своего деверя.
А в кабинете царя разговор продолжался. Мусин-Пушкин вынул из кармана крестьянские челобитные, подал Петру. В одной челобитной была витиеватая жалоба крестьян на своих господ за то, что они «яко львы челюстями своими пожирают нас и яко змеи ехидные, рассвирепея, напрасно попирают, яко же волци свирепи…» В другой проще и ясней говорилось: «Божьим произволением всегда у нас хлебный недород, и ныне у нас ни хлеба, ни дров, ни скотины нет, погибаем голодною и озябаем студеною смертью», – прочитал Петр и усмешливо скривил губы.
– Это уж они врут: нельзя при начале лета студеной смертью озябать.
– В зимнюю пору челобитная писалась, – пояснил Мусин-Пушкин, – и долгое время без внимания пролежала. Теперь из Разрядного приказа ответ дан: сыскать, все ли крестьяне челобитную писали или кто один, и буде скажут, кто, то и всех и одного бить нещадно кнутом, чтобы впредь неповадно было жалобы посылать. Получается так, – делал вывод Мусин-Пушкин, – крестьяне, что принадлежат помещику или монастырю, годны только для поборов и для наборов и должны быть во всем беспрекословными, как существа бессловесные.
– А как, по-твоему, иначе должно? – строго посмотрел на него царь. – Много ли изыщется таких, кто доброхотно станет все поборы платить, в солдаты идти и па войне погибать? Или никого ни к чему принуждать не след?
– Принуждать надобно, – в одно слово сказали Меншиков и Головкин.
– Принуждать, – повторил и Мусин-Пушкин.
– Вот! – наставительно приподнял палец Петр. – Не во всякой жалобе истинная правда живет, и без принуждения людей государству не быть, а государским людям должно всеми мерами способствовать поощрению крестьянских и посадских дел. И то помнить надо, что в городе – те же пашенные крестьяне. Каждый имеет свой покос и свою пашню даже в Москве, занимаясь к тому же и какими-то промыслами да торговлей. От богатства таких людей будет богатство и нашему государству.
Но как трудно этого достигать, если неизменными спутниками жизни, не отставая от нее ни на день, ни на шаг, оказываются во всем своем мерзопакостном виде лихоимцы, стяжатели, а то и прямые предатели. Кому о нуждах государства думать, когда думы каждого лишь о самом себе?
При разговоре об этом светлейший князь Александр Данилович Меншиков отводил глаза в сторону. Петр хорошо знал, что у его любимца, одаренного и возвышенного многими почестями, рыльце в пушку. Потому и говорил при нем о корыстолюбцах, стяжателях, прямых казнокрадах.
Винил Петр и себя: бывал порой чересчур расточительным, бывал податлив и мягок, а иной раз черезмерно расчетлив, груб и жесток. Заботится он о войске, велит всячески привечать солдат и офицеров, словно не знает того, что крестьянам страшно бывает одно появление у них любого воинского полчища, норовящего поскорее дорваться до последних мужицких припасов. Солдатам предписывалось
Под Казанью, где стоял пехотный полк, за короткий срок сбежало неведомо куда более десяти тысяч крестьянских душ, обязанных тот полк содержать. А дьяки и подьячие, посылаемые собирать крестьянские платежи, как они относятся к людям? Ни о чем ведь не думают, лишь бы выслужиться перед начальством и от этого иметь свою выгоду. И многому бесчинству сам он, царь Петр, потакал. Ох, поистине тяжела она, Мономахова шапка, хотя он, Петр, и не держит ее на себе, а словно бы давит, тяжелит она его голову.
Снова мысленно возвращался в поволжские места, примыкающие к Казани и к Нижнему Новгороду, – что там делается! Тысячами и тысячами доставляются оттуда умельцы для постройки гаваней, крепостей на острове Котлине, в Петербурге, но ведь нельзя полагать, что в тех поволжских местах неисчерпаемое множество мастеровых людей, как воды в Волге, и что оттуда можно без конца черпать и черпать многотысячные партии всевозможных умельцев, которые для множества дел нужны и у себя на местах.
Если воевода доставлял денег, припасов, рекрутов сверх назначенного, его ожидало благоволение, и, понятно, что местный вельможа усердствовал во всю мочь, а он, Петр, нисколько не интересовался узнать, какими батогами изыскивались и денежные, и людские избытки. А если случалось, что тот же воевода при всем своем старании выслужиться перед царем оказывался все же не в состоянии добыть наложенные на уезд поборы, то отписывалось в казну все его имение, «как ворам достойно» или «яко изменникам и предателям отечества» – гласили указы царя. Спасая себя самого, воевода последнего мужика заберет и последнюю копейку из крестьянского двора выколотит.
Непосильные подати, постоянные притеснения, исходившие от любого подьячего, вынуждали крестьян бежать из своих мест к казакам на Дон, за Уральские горы, называемые просто Камнем, в неведомую Сибирь, – может, там избавятся от нескончаемых поборов и солдатчины. А побеги крестьян неизбежно оставляли после себя упадок в расстроенных помещичьих и казенных хозяйствах, и это было словно в отмщение за все тяготы и произвол, чинимые людьми власть имущими. «Мимо Верхотурья, через слободы, из русских и поморских мест беглых крестьян с женами и детьми прошло многое число», – сообщал верхотурский воевода, и, как бы в перекличку с ним, доносилось с Черниговщины от Новгорода-Северского, что «беглых людей и крестьян и иных прохожих больше пяти тысяч, а выдачи никому нет, хотя с виселицы придет».
И было множество беглых солдат, удачливо применявших военные навыки в созданных ими разбойничьих шайках, которые были хорошо вооружены, имели даже укрепления военного образца, а командиры, именуемые атаманами, держали при себе «почетный караул парных часовых с фузеи и шпаги».
Немало бродило по русской земле гулящих людей, которые не несли никаких повинностей на зависть иным, все еще держащимся за свои дома и за свою землю. Гулящие люди промышляли случайным заработком на полях в пору крестьянской страды, а также попрошайничеством, скоморошничеством и другими увеселениями, а при удобном случае – грабежом и разбоем, что им только бог подавал. Озорно говорили: