Великое сидение

Люфанов Евгений Дмитриевич

«На гетманском моем уряде четвертое на меня искушение, не так от диавола, как от враждебных недоброхотов, ненавидящих вашему величеству добра, покушающихся своими злохитрыми прелестями искусить мою неизменную к в. в-ству подданскую верность, и отторгнуть меня с Войском Запорожским от высокодержавной в. в-ства руки. Первое от покойного короля польского Яна Собеского, который шляхтича Доморацкого присылал ко мне с прелестными своими письмами. Доморацкого и письма я тогда же отослал в Приказ Малые России. Второе – от хана крымского, который во время возвращения от Перекопи с князем Василием Голицыным прислал ко мне пленного казака с письмом, в котором уговаривал, чтоб я или соединился с ним, или отступил от войск

ваших и не давал им никакой помощи. Письмо это я тогда же вручил князю Голицыну. Третье – от донцов раскольников капитонов, от которых приезжал ко мне в Батурин есаул донской, склоняя к своему враждебному замыслу, чтоб я с ними ополчился на вашу державу Великороссийскую, обещая, что и хан крымский со всеми ордами придет на помощь: есаула я отослал тогда же для допроса в Москву. А теперь четвертое искушение от короля шведского и от псевдокороля Лещинского, который прислал из Варшавы в обоз ко мне шляхтича Вольского; я приказал расспросить его с пыткою и расспросные речи посылаю ко двору в. в-ства, а его самого, Вольского, для того не посылаю, что дорога не безопасна: боюсь, чтоб его не отбили. И я, гетман и верный вашего царского величества подданный, по должности и обещанию моему, на божественном евангелии утвержденному, как отцу и брату вашему служил, так ныне и вам истинно работаю, и как до сего времени во всех искушениях аки столп непоколебимый и аки адамант несокрушимый пребывал, так и сию мою малую службишку повергаю под монаршеские стопы».

Это ли не доказательство верности? Крепче самых клятвенных заверений эти как бы доносы на самого себя.

Да, со стороны доверия царя он в безопасности.

Самому верному своему человеку писарю Орлику гетман говорил:

– Какого же нам добра вперед ждать за наши верные службы? На моем месте другой не был бы таким дурнем, что по сие время не приклонился к противной стороне.

Припоминал Мазепа свои обиды, считал за великое себе унижение, когда два года тому назад царь Петр посылал Меншикова с кавалерией на Волынь, а ему, гетману, приказывал идти за ним и исполнять его приказания.

– Не так бы мне печально было, – негодовал Мазепа, – когда бы меня дали под команду Шереметеву или какому иному великоименитому и от предков своих заслуженному человеку.

Вспомнил еще одно поругание и обман, содеянный все тем же злохитрым и худородным Меншиковым: была у них договоренность, что выдаст Меншиков свою сестру замуж за гетманского племянника Войнаровского, но когда уже и рукобитью было бы близиться, то Меншиков с неномерной гордостью отказал: «Нет. Царское величество сам желает на моей сестре жениться». Да и другие были противности, проявленные и Меншиковым, и самим царем. Как можно было забыть, что однажды царь при многих вельможных лицах его, гетмана, за ус оттрепал, а в минувшем 1707 году Меншиков распоряжался гетманскими войсками, как подвластными себе самому.

– Боже мой! – восклицал Мазепа. – Ты же видишь мою обиду и унижение.

И в то самое время, будто нарочно подгадав, приезжал из Польши иезуит Заленский с предложением перейти ему, гетману Мазепе, на сторону Карла XII и домогающегося сесть на польский престол Станислава Лещинского. Подумал об этом Мазепа и не стал подвергать Заленского пытке или отправлять к царю. А вскоре после этого было доставлено письмо от Станислава. Взял гетман это письмо из рук услужливого Орлика, прочитал написанное и, задумавшись, с трудом выдавливая плохо сходившие с языка слова, проговорил:

– С умом борюсь: посылать ли это письмо царскому величеству или нет? Завтра посоветуемся обо всем, а теперь ночь. Иди спать. Утро вечера мудренее.

И утром, когда снова встретился с Орликом, сказал ему:

– Надеюсь я на тебя крепко, что ни совесть твоя, ни почтивость, ни природная кровь шляхетская не допустят тебя, чтоб мне, пану и благодетелю своему,

изменил. Однако, для лучшей конфиденции, присягни.

Орлик присягнул и молвил:

– Ежели виктория будет при шведах, то вельможность ваша и мы все счастливы, а ежели при царе, то и мы пропадем, и народ погубим.

Мазепа усмехнулся:

– Яйца курицу учат! Или я дурень прежде времени отступить, пока не увижу крайней нужды, когда царь не будет в состоянии не токмо Украины, но и Московии своей от шведов оборонить.

Хитрил и страшился Мазепа, страшился и хитрил, выявляя свое двуличие. Как бы угадать – не прогадать. Опасался разрывать свою давнюю связь с царем, но и не мог не отвечать на домогательства Станислава Лещинского, переманивавшего на свою сторону. И хотя в их переписке слова скрывались за цифровой тайнописью, а не могло все оказаться непроницаемой тайной, и Мазепу порой начинало трясти, как от злой лихорадки, от того, что он все сильнее и запутаннее связывался с царскими врагами. Орлик знал его тайны, и гетман боялся его, самого доверенного своего человека.

– Смотри, Орлик, держи мне верность. Ведаешь ты, в какой я у царя милости. Не променяют там меня на тебя, если выдашь. Я богат, а ты беден, Москва же гроши любит. Мне ничего не станет, а ты пропадешь.

Но не Орлика следовало опасаться Мазепе.

VIII

На зависть многим поместным и дальним шляхтичам не только близко сошелся и подружился, но и породнился генеральный судья Василий Кочубей с самим ясновельможным паном гетманом Иваном Степановичем Мазепой, и не было кроме них более сильных людей во всей Малороссии. Одна дочь Кочубея вышла замуж за племянника Мазепы, пана Обидовского, а другая, младшая, была крестницей гетмана.

В дружбе, в частом общении незаметно пролетали годы, – старое старилось, молодое росло. Заневестилась крестница Мазепы Матрена; пробилась обильная седина в кудрях ее крестного отца. Овдовел пан гетман, и заскучала его жизнь. Как могли – участливым словом, проявлением особого внимания, – старались кум и кума Кочубеи поразвлечь кума гетмана в дружеском застолье, чтобы он в полной чарке мог бы топить свою печаль и тягостные раздумья об одиночестве. Приятно было куму Мазепе бывать у них. И случилось так, что на его, гетманском, высокочтимом личном примере подтвердилось примечательное состояние человека, при котором седина – в бороду, а бес – в ребро.

Задумал Мазепа жениться в другой раз и, чтобы невесту где-то на стороне не искать, указал на свою крестницу Матрену.

Повеселились, посмеялись старики Кочубеи такому предложению.

– Ой, пан гетман, и пересмешник же ты!

– Такого бы зятя да не иметь!.. Вот покумились некстати… Ой, от смеху в боку закололо… Матрена, что скажешь? Каков крестный жених?

А Матрена скромненько очи опустила и от приятности слегка зарделась.

– И потешник же, друже кум!

Ан ничуть не бывало. Даже малой усмешки ни в глазах, ни на губах гетманских не было. Самым серьезнейшим образом предлагал он крестнице руку и сердце.

– Да как же так… Постой… – нахмурился кум Кочубей. И изумленно всплеснула руками кума.

– Бога надо бояться. На такое сватовство церковный запрет положен. Крестный отец ты ей, отец, пан гетман, отец! – повторяла ему кума и сурово упрекнула: «Волосом сед, а стыда нет».

Видно, не понимала того кума Кочубеиха, что иной седой дороже молодого кудрявчика. А у гетмана и седина его была кудреватая, или, по-другому сказать, кудри были седые. И никаким удалым красавчиком-парубком не прельстилась бы так Матрена, как уже была прельщена старым гетманом. Кто знает? – может, прилюбилась ей думка гетманшей стать; может, с детских лет полюбила своего крестного, как родного отца, а потом вот и больше того – полюбила, как суженого. Она, Матрена, была согласна.