Великолепные гепарды
Шрифт:
– Наверное.
– Вечерами тоже?
– Скорее всего. Вам нужно, чтобы вечерами меня здесь, не было?
– Наоборот. Я… Вчера… Зипперлейн пожилой человек, полицейский с большим стажем, у него есть оружие, так что вечера его не пугают, и он бы меня не понял… А может, и понял бы…
– Вы, главное, не волнуйтесь, – я осторожно взял ее тонкие теплые пальцы, она заглянула мне в глаза, и этот взгляд не понравился еще больше – я понял, что только огромным усилием воли она удерживается от того, чтобы не броситься мне на шею, прижаться и зарыдать в голос. Плевать, что она
– Так, – сказал я. – Вы хотите сказать, что вечерами здесь полезно иметь при себе оружие?
– Нет, вы не поняли, – она поколебалась, потом решительно закончила:
– Мне страшно сидеть дома вечерами. Одной.
– Почему одной? У вас же есть сын.
– Мы сами не знаем, есть ли у нас дети…
– Ах, вот как, – сказал я, чтобы только не молчать.
– Не подумайте, ради бога, что я сошла с ума. Потом вы поймете, вы очень быстро все поймете…
Хочется верить, подумал я. Пожалуй, сейчас ее вполне можно принять за истеричку, страдающую манией преследования. Но в этом городе с его головоломками нужно забыть привычные штампы. Над ее страхами как-то не хочется смеяться – не испугаться бы чего-нибудь самому, ведь даже с самыми бесстрашными здесь происходят пугающие метаморфозы. Я читал донесения Лонера и не мог поверить, что их написал Звездочет. А потом он вдобавок… Я слушал, что говорят о Некере, и не мог поверить, что это о Роланде говорят…
– Вы считаете, что я не в себе? – спросила она напрямик, не отнимая руки.
– Ну что вы. Вы очень красивая, очень милая, вы мне кажетесь абсолютно нормальной, только сильно напуганной, – я смотрел ей в глаза, старался говорить убедительнее. – Успокойтесь, ради бога. У вас теперь полковник в доме, сам кого хочешь напугает, так что ему ваши страхи? Он и с ними разделается. Знаете, мне дали хороший совет, и я намерен ему следовать – ничему не удивляться. Поможет, как думаете?
– Не знаю… Вы тактичный человек.
– Иногда, вне службы.
– Вы даже не спросили, чего я боюсь.
– Потому что я, кажется, догадываюсь кого…
– Вот видите. Страшно, да?
– Возможно…
– У вас есть дети?
– Господи, откуда…
– Тогда вы не поймете.
– Я могу понять, что это страшно. Насколько это страшно, я пока понять не могу… Она отняла руку:
– Я пойду. Вы хотите есть?
– Честно говоря, не отказался бы.
– Я накрою стол на веранде. Приходите минут через десять.
Она вышла, тихо притворив за собой дверь. Я расстегнул чемодан и стал устраиваться. Достал пистолет из футляра, имитирующего толстую книгу с завлекательным названием «Фонетические особенности южнотохарских наречий», и задумался: нужен он или пока что нет? Остановился на компромиссе – вставил обойму и засунул пистолет под подушку. В соответствии с традициями жанра. Потом в соответствии с традициями собственных привычек закурил, включил телевизор и сел в кресло.
Сквозь клубы дыма неслись конники в треуголках. Взблескивали палаши, падали
Итак? Строго говоря, любая операция может считаться начавшейся только тогда, когда ты начинаешь думать над собранной информацией. А информации у меня и нет. Появление Чавдара и его переряженных в обычную пехоту ювелиров можно объяснить просто – в городе есть некоторое количество элементов, которых нужно обезвредить. Очередная банда.
С ретцелькиндами – полный туман. Сакраментальная проблема «отцов и детей», судя по всему, выступает в качественно новом обличье. Детей просто боятся. Анна боится вечерами оставаться в обществе собственного сына. Чего-то боится Зипперлейн, комиссар полиции с тридцатилетним стажем. А чего следует бояться мне? Наверняка есть что-то, чего мне следует бояться…
Так ничего и не придумав, я вышел на веранду. Анна сидела за столиком, накрытым для вечернего чая, а в глубине сада, возле клумбы с пионами, возился светловолосый мальчишка лет шести. Я охотно поговорил бы с ним, но не знал, с чего начать, – у меня не было никакого опыта общения с детьми, я понятия не имел, как подступать к этим маленьким человечкам. Между прочим, эти самые детки, детишки, херувимчики розовощекие сумели каким-то образом напугать Лонера – до сумасшествия и самоубийства…
Я сел. Анна налила мне кофе в пузатенькую чашку и пододвинула печенье.
– Вам понравился наш город? Чтоб ему провалиться, подумал я и сказал:
– Красивый город. И сад у вас красивый. Сами ухаживаете?
– Сама. Вы любите цветы?
– Как сказать… – пожал я плечами.
Наверное, все-таки не люблю. Не за что. С цветами я, как правило, сталкиваюсь, когда их в виде венков и букетов кладут на могилы. Возлагают. В жизни таких, как я, цветам отведена строго определенная роль. За что же их, спрашивается, любить, если они всегда – знак утраты и скорби?
– Хотите еще печенья? – спросила Анна, когда разговор о цветах безнадежно забуксовал.
– Хочу, – сказал я, обернулся и перехватил ее взгляд – беззвучный вопль.
Обернулся туда и сам едва не закричал. Мальчишка стоял у дерева метрах в десяти от веранды, и к нему ползла змея, голубой кронтан, ядовитая тварь была уже на дорожке, на желтом песке, в метре от ребенка, а он не двигался, хотя прекрасно видел ее и мог убежать. Голубая тугая лента медленно и бесшумно струилась, раздвигая тоненькие стебельки пионов, мой пистолет остался в комнате, ребенок застыл, Анна застыла, застыл весь мир…
Я метнул пику для льда, каким-то чудом оказавшуюся на столе. Перемахнул через перила, в два прыжка достиг дорожки, и голова приколотой к земле змеи хрустнула под моим каблуком.
– Что же ты, малыш… – Я наклонился к нему, хотел что-то сказать, но натолкнулся на его взгляд, как на стеклянную стену, как выстрел.
Зипперлейн был прав. Они другие, и словами этого не выразить. Мне положено разбираться в любых чувствах, которые могут выражать глаза человека, но сейчас я не мог перевести свои ощущения в слова.