Вельяминовы. Начало пути. Книга 3
Шрифт:
— Да не Илья он вовсе, — хмыкнул Минин.
— Да все равно, — устало отозвался Пожарский. «Мальчишка-то хороший, мы в его годы тоже такими были — горячими. А с Федором Петровичем надо по душам поговорить, как вернется.
Пущай забирает Ксению Борисовну из монастыря и венчается — все равно эти постриги, что под самозванцем сделаны были — грош им цена. А с Земским Собором я затруднений не предвижу».
— Да уж какие затруднения, — Минин отдал ему грамотцу. «Спрячьте, как Федор Петрович приедет — пущай прочтет. Кровный родственник царю Ивану
Сорока не было еще, даст Бог, — Минин перекрестился, — следующим годом, как поляков из Москвы выбьем, у нас уже и наследник трона появится».
Пожарский посмотрел в окно, на прибранный, блистающий чистотой двор, и улыбнулся: «С таким царем, Кузьма Семенович — скоро страну и не узнать будет, поверьте мне».
Легкий, еще теплый ветер ворошил траву на холме у Оки.
Степа поглядел на Кремль и тихо сказал: «Понимаешь, Илюха, мы ведь и похоронили их уже. Отпели, вона, у меня в монастыре, Благовещенском, Псалтырь по ним читают. Пять лет ведь прошло».
— А ты помнишь их? — осторожно спросил юноша.
Степа усмехнулся: «Мне девять лет было, как они пропали. Помню, конечно. Марья толстая была, и молоком от нее пахло, а матушка…, - он прервался, и, найдя руку Элияху, пожал ее, — ласковей матушки никого на свете не было. Она хорошая была, такая хорошая…, Батюшка тоже, — добавил подросток.
— Ему с нами двоими тяжело, конечно, ну, да что уж теперь — Петр женится скоро, а мы с батюшкой, как все это закончится, в Италию поедем. Я же там родился, — Степа мимолетно улыбнулся.
Элияху открыл рот.
— В Венеции, — смешливо добавил Степа. «Мы там жили, как из Польши уехали, из Несвижа.
Петя — тот в Несвиже родился, ну, как и ты. Он Венецию помнит, а я — нет, я маленький был, — грустно добавил подросток.
— Так ты там в монахи пострижешься? — спросил Элияху.
Алые, красиво вырезанные губы, улыбнулись: «Еще чего не хватало, Илья Никитич. Я в монастыре живу, потому что там богомазы хорошие, я ведь учусь еще».
— А так, — Степа потянулся, — ну какой из меня монах? Я картины хочу рисовать и дворцы строить, не терема, как тут, — он сморщил нос, — а настоящие, мне батюшка рассказывал. А ты на Петра похож, — склонив голову, добавил Степа, — он рыжий только. Ну да у нас все рыжие.
— Даже Марья немножко была, — Элияху все смотрел на широкую, медленную Волгу. «Ну как это так, зачем он это, Степа? Зачем он их убил?»
Подросток положил голову на колени и тихо ответил: «Да уж и не узнаем никогда теперь, Илюша. И не узнаем — почему матушка такой стала, ну, как ты говорил. А ты мне о Кракове расскажешь?»
— Обязательно, — Элияху поднялся. «Пошли, Савелий Иванович уже меня обыскался, наверное».
Из предбанника на них пахнуло паром и вениками, и старик сварливо сказал: «Ты, ежели работать нанялся, дак работай, а не бегай там, абы где. Ох, молодежь!»
— Хочешь, помоги мне, — предложил Элияху, глядя
— Ни за что, — Степа поднял ладони, — я уж лучше рисовать буду. Опосля вечерни приходи, у нас хоша и постно готовят, но вкусно, ты таких грибов, как я делаю, нигде не попробуешь.
— Постно, — это как раз хорошо, — улыбнулся Элияху. Уже пройдя в горницу, доставая свои инструменты, он вдруг подумал: «Приеду домой, схожу, помолюсь за них. Ну и что, что не евреи, какая разница. Господи, упокой их в присутствии своем».
— Чирей замучил, — угрюмо сказал стоящий в дверях мужик, показывая на кое-как замотанную тряпками ногу в грязном лапте.
— Садитесь и показывайте, — велел Элияху, вымыв руки, берясь за нож.
Лодья, осторожно двигаясь в мелкой воде, подходила к пристани, и Федор, положив руку на плечо сыну, сказал: «Смотри, вон, Степан, рукой нам машет. А это кто рядом с ним? — мужчина прищурился.
— Так я с батюшкой и не поговорил, — горько подумал Петя. «Да как — вон, в Ярославле, только и слышно было — мол, предатели, страну полякам продали. Как зайдем в Москву — так всем им головы отрубим — и Милославскому, и Романову, и Салтыкову».
Юноша взглянул на Кремль, и, искоса разглядывая лицо отца, вздохнул: «А я ведь обещался Марье. Может, уходом повенчаться? Она согласится, мы ведь любим друг друга. А война как же? Вдруг убьют меня — что с ней тогда станет?»
Петя вспомнил белокурые, чуть тронутые золотом волосы, синие глаза и вдруг разозлился:
«На все воля Божья. А так — может, дитя родится, у батюшки внук будет. Не могу, не могу я без нее!»
Федор спустился вниз по деревянному трапу и вдруг замер — рядом с младшим сыном стоял высокий, широкоплечий юноша в валяной шапке и простом кафтане. «Глаза, — подумал мужчина. «Ее глаза, Господи, ни у кого я более их не видел. У Пети такие же глаза — ровно небо северное. Откуда он здесь взялся?»
— Батюшка, — тихо сказал Степан, подняв голову, — сие Илья, ну, Элияху Горовиц, он из Польши, вести у него есть — про матушку и Марью. Вы послушайте его, пожалуйста.
Элияху посмотрел на огромного, мощного, — будто медведь, — мужчину, — в старом, прожженном, испачканном кафтане и заметил сзади юношу — вершков двенадцати, тоже рыжеволосого, с прозрачными, большими, серыми глазами.
— Будто брат мне, — подумал Элияху, — только волосы рыжие. Я и не знал, что люди так похожи бывают.
— Я сын пани Горовиц, — сказал он, глядя в голубые, с золотистыми искорками, глаза мужчины. — Она мне говорила, что с женой вашей, пани Эльжбетой, дружила, как вы в Несвиже жили.
Петя взглянул на юношу — у того были вьющиеся, светлые волосы и серьезное, еще совсем молодое лицо. «Мы со Степаном и то — меньше похожи, — усмехнулся Петя и протянул Элияху руку: «А я Петр, сын Федора Петровича, старший».
— Рассказывай, — коротко велел мужчина, глядя куда-то вдаль, поверх головы Элияху.