Вельяминовы. Начало пути. Книга 3
Шрифт:
Он вытер пот с заросшего бородой лица, и, наклонившись над следующим ополченцем, подумал: «А ведь Федор Петрович меня спас, ценой жизни своей. Если у меня не получится, с осколком, — он умрет. Господи, — он вдруг вспомнил немца-лекаря, что выхаживал его в кабаке, после ранения, — как это он говорил, про ту клятву, что врачи приносят:
«Воздерживаться от причинения всякого вреда».
Элияху глубоко вздохнул и, заставив себя не думать о застрявшем в ране осколке, весело сказал: «Ну, тебя парень — слегка задело, сейчас перевяжу,
Лагуна была покрыта густым, жемчужным туманом. «Какая вода тихая, — подумал Федор, любуясь бирюзовой гладью. «И вокруг никого, ни одной гондолы, ну да утро еще, совсем ранее». Он почувствовал, как нос лодки упирается в мраморные ступени набережной, и, поднявшись, не оборачиваясь, ступил на сушу.
Федор на мгновение оглянулся. «Четверо, — подумал он, и чуть улыбнулся. «Господи, прощения бы у них попросить, у всех, да не успею, вон, гондола и отплывает уже, не видно их почти». Он прищурился и увидел детей, что сидели в лодке — уже едва заметных в светящейся, белесой дымке. «И этих четверо, — он, на мгновение, нахмурился. «Почему?».
Но потом гондола пропала из виду, и он остался один — на огромной, пустой площади, рядом с громадой поднимающегося ввысь собора. «Даже птиц нет, — хмыкнул Федор. «Как безлюдно». Он знал, куда идти — наискосок, по узкому проходу, минуя каналы, — к мосту Риальто.
Как всегда, поднимаясь на него, Федор погладил каменные перила: «Жалко, что не я строил.
Ну да, впрочем, мой мост, у Дворца Дожей, — тоже хороший, не стыдно за него». Он остановился, любуясь окутанным в туман Большим Каналом. Гондолы стояли, привязанные к черным шестам. «Даже ветра нет, — подумал Федор. «И ни одного человека, кроме меня».
Он перешел на другую сторону канала, в Сан-Поло и, увидев распахнутую дверь, поднялся по высокой, гулкой лестнице.
Комнаты были светлыми и просторными, в самой большой, вдоль стен были аккуратно сложены холсты. Федор взглянул на мольберт, что стоял у выходящего на канал окна. «Свет отличный, — он, даже не глядя, взял чистый передник, что висел на крючке и засучил рукава рубахи.
На убранном шелками и бархатом возвышении стояло кресло. «Ну, это потом, — пробормотал Федор, и, взяв с деревянной полки альбом, достав из кармана передника серебряный карандаш — устроился у окна.
Купол Сан-Марко плыл в перламутровом сиянии, вокруг было благословенная, сладкая тишина, и, Федор, глубоко вдохнув — вдруг поморщился.
Элияху поднес свечу к лицу мужчины: «Федор Петрович!»
Голубые, наполненные болью глаза открылись, и Федор тихо позвал: «Петька!». Сын склонился над ним и мужчина вдруг подумал: «Братья, да. Зачем говорить? Не надо, все равно он мать никогда уже не увидит. Как пить хочется».
Элияху поднес к его губам флягу. «Федор Петрович, — юноша помолчал, — у вас осколок в пояснице, его вынуть надо».
— Да ладно, — голос мужчины был прерывистым,
Сын встал на колени и поцеловал тяжелую, горячую руку.
— Ну? — едва слышно спросил Федор.
— Поляков всех в Кремль загнали, батюшка, Китай-город очистили, князь Пожарский с войском на Красной площади стоит, — сын все не отрывался от его руки.
— Молодцы, — услышал Петя слабый голос.
— Так, — Федор чуть пошевелился и закусил губу, — боль была огромной, горячей, обжигающей.
«Петька, ты за матерью и младшими присмотри. Отправь их, — он, было, хотел пошевелить пальцами, но не смог. «А ну терпи, — велел себе Федор. «Немного осталось».
— Туда, — продолжил он, задыхаясь. «Илюха тако же — пусть домой едет. А вы…, живите с Марьей. Чертежи, — он чуть двинул рукой, — что тут лежат, — собери, для Степана. Саблю мою возьми».
— Батюшка, — он почувствовал слезы сына на руке и сказал: «Ну, все, милые мои, все. Икону мне дай, Петя. Там, наверху».
В темноте раздался шорох и Федор, с усилием подняв веки, увидел перед собой лик Богородицы. Она смотрела прямо на него — зелеными, прозрачными, твердыми глазами.
Бронзовая голова была чуть наклонена к младенцу, что прижимался к женщине.
— Это же матушка, — успел подумать Федор. «Господи, спасибо тебе, матушка, милая моя». Он еще успел попросить: «Рядом, рядом положи», и, ощутив у себя под щекой теплое дерево, улыбнувшись, выдохнув, — затих.
Он рисовал, глядя в окно и вдруг, замерев, насторожился — сзади раздался шорох шелков, запахло жасмином, и знакомый, требовательный голос спросил: «Чем это ты, Феденька, тут занимаешься?»
Федор почувствовал, что краснеет: «Рисую, матушка».
— Нашел время, — нежная, унизанная кольцами рука протянулась из-за его плеча и захлопнула альбом.
— Матушка, — обиженно сказал Федор, — вы останьтесь, я тут уже для вас все приготовил, для портрета.
Она закатила изумрудные глаза и вздохнула: «Не сейчас, милый мой. Пошли, пошли, — она привстала на цыпочки и сняла с него передник, — нечего тут сидеть».
— Какая она маленькая, — вдруг подумал Федор, глядя на бронзовые, уложенные в сложную прическу, увенчанные перьями волосы. «Мне до локтя, не достает».
Ее дзокколи застучали по лестнице и Федор, в последний раз взглянув на купол собора — спустился вниз. Мать раскинулась на бархатных подушках, что лежали на корме гондолы.
— Ну, не забыл еще? — она кивнула на весло.
— Не забыл, матушка, — усмехнулся мужчина, выводя гондолу на простор Большого Канала.
— А куда мы? — осторожно спросил Федор.
Бронзовая бровь взлетела вверх. «Обратно, Феденька, куда ж еще?»
Федор увидел перед собой чистое, ясное, голубое, небо и, улыбнувшись, почувствовав на лице свежий, соленый ветер, ответил: «Спасибо вам, матушка».