Вельяминовы. Начало пути. Книга 3
Шрифт:
— Нет, — твердо ответил Волк, выскребая горшок с кашей. «Господи, вкусная она какая, — подумал он. «Вам восьмой десяток, Матвей Федорович, у вас дочка на руках будет, — я вас одного не отпущу, мало ли что случится».
— Да ничего не случится, — буркнул Матвей и, вздохнув, согласился: «Ладно, спасибо тебе, Михайло Данилович, так оно спокойней, конечно".
— А ты, Федор, — он велел племяннику, — тогда Марью с дочкой самолично до Новых Холмогор довези и сам на руки тому человеку, нашему, передай. И чтобы тебе там Марья не говорила, —
— Понял, понял, — Федор широко зевнул. «Ладно, бояре, пойду к жене, все же не виделись долго. Вы тут оставьте все, — он указал на стол, — Лизавета встанет, приберет».
Волк проводил глазами широкую спину и вздохнул: «Хоша воды принесу, Матвей Федорович, не дело это. Колодца тут нет, склон обледенелый, куда Лизавете Петровне в темноте, до рассвета с ведрами по нему карабкаться».
— Ты вот что, — Матвей взглянул на него снизу, когда Волк уже одевался, — ты с моим племянником поосторожнее будь. Что мне Марфа Федоровна об его батюшке рассказывала — так не надо Федору дорогу переходить».
— Мне тако же, — коротко ответил Волк и захлопнул за собой промерзлую дверь сеней.
Лиза оглянулась, и, отложив детский кафтанчик, что чинила при свете свечи, ласково сказала: «Ты ложись, устал же, наверное».
— Еще чего, — хохотнул Федор, наклоняясь над ней, легко сажая ее на стол. Каштановые волосы, распущенные, по-домашнему, упали ей на спину, и он, снимая с жены рубашку, сказал: «Я бы тебя в баню забрал, так холодно там уже. Ну ничего, — он опустился на колени и развел ей ноги, — лавки тут крепкие, еще Покровом ты на оных стонала, помнишь?»
— Помню, — задрожав от первого же его прикосновения, ответила Лиза.
— Ну вот и сейчас будешь, Лизавета, долго, до рассвета самого, — усмехнулся муж. «Опять стонать будешь, и покричишь, как положено». Она откинулась назад, вцепившись пальцами в его волосы, закусив губу, чувствуя слезы счастья на лице.
Уже потом, стоя у бревенчатой стены, наклонившись так, что волосы мели по полу, царапая ногтями дерево, она едва слышно, страстно сказала: «Еще, еще хочу!».
Муж подхватил ее на руки, и, опустив спиной на лавку, накрыв собой, велел: «Теперь так!»
— Сейчас нельзя, Федя, — прорыдала она, обнимая его, не в силах оторваться от его губ.
«Давай я…
— Ну уж нет, Лизавета, — рассмеялся Федор, приникнув к ее уху, — и сейчас так будет, и еще раз, и еще, и утром — тоже.
Лиза почувствовала обжигающее тепло внутри, и, мотая головой, плача, смеясь, прижимая его себе, шепнула: «Господи, как я тебя люблю! Да, да, пусть так, пусть, делай все, что хочешь! Я вся твоя, вся!»
Федор стянул ее за руку с лавки, и, бросив на пол полушубок, поставив жену на колени, потрепал ее по щеке: «Вот и хорошо, Лизавета!»
Она наклонила голову и, взглянув на него покорными, синими глазами, ласково прильнула губами к его телу.
Волк задумчиво посмотрел на тушу лося, что
Матвей поднял голову и принюхался: «А все равно весной-то пахнет, Михайло Данилович, в Париже о сию пору уже и цветы распускаются, а тут вон, — он наклонился и набрал в ладони снега, — пока это растает все, мы уж и уедем».
Волк посмотрел в ярко-голубое, высокое небо и, сбросив с плеча переметную суму, попросил: «Вы, Матвей Федорович, подкатите бревно какое-нибудь, все удобней будет».
— Я смотрю, ты по Москве заскучал, — присвистнул Матвей. «У меня тоже сие было, как мы с адмиралом в Углич отправились. Избы грязные, тараканы во щах, а я все равно — сижу и думаю, — Господи, хорошо-то как!
— Хоша бы по Красной площади пройти, Матвей Федорович, — тоскливо сказал Волк, рубя мясо. «Вы же тоже, как я — коренной московский, хоша и на ступенях трона царского рождены, а я — в избе на Китай-городе, а все равно — понимаете. Ну, одна такая она на земле, Москва-то».
Матвей вздохнул, и, потрепал зятя по плечу, заметил: «Это верно, Михайло. Я-то уж не приеду сюда более, там, — он махнул рукой на запад, — жизнь доживу, а ты мужик молодой, может, и вернешься еще».
— Было б за чем, — буркнул Волк, складывая мясо в пропитанные кровью холщовые мешки.
Матвей поправил связку битой птицы, и наставительно сказал: «А сего ты не знаешь. Я вон, как в гробу, рядом с телом зятя моего отсюда выезжал — тоже думал, что не вернусь никогда.
А за семьей отправиться пришлось, вот и сейчас — то же самое. Что у нас окромя семьи-то есть — ничего более».
— У меня и той нет, — Волк вскинул на плечо мешки. «Ладно, пойдемте, еще воды натаскать надо, и удочки проверить, что я у проруби поставил».
— У тебя дети, — присвистнул Матвей. «Я-то думал — ну, Иван Васильевич отродясь, свои обещания не выполнял, а тут видишь — жива моя Машка оказалась. Значит, и у меня семья».
— Ваша дочь, — вдруг сказал Волк, когда они уже вышли на узкую тропинку, что вела к реке, — она ж наследница престола царей московских.
Матвей вдруг остановился и холодно проговорил:
— О сем, Михайло, болтать не след, понял? Я ведь тоже языки отрезать умею, не один на своем веку вырвал. Я, почему Машку в Лондон везти не хочу — слишком на виду там все.
Вон, к Питеру приезжали ведь, — Матвей сочно выматерился, — хотели из него самозванца сделать. Еще чего не хватало, чтобы из-за моей дочки тут смута очередная поднялась, — он помолчал, — дай им Господь с этой покончить.
Волк подышал на руки и спросил: «Матвей Федорович, а у вас еще дети были?»
— Были, да нет их более, — Матвей помолчал. «Двоих я вот этими руками убил, мальчиков, ну и еще один — тоже ребенком умер, вечная ему память, — Матвей перекрестился и быстрым шагом пошел вперед.