Вельяминовы. Начало пути. Книга 3
Шрифт:
— Замкнуто, — на ломаном польском языке сказал целовальник. «К обеду откроемся, тогда приходи. К обеду! — медленно, раздельно повторил он, и, отвернувшись, стал протирать стойку какой-то тряпкой.
Рука тронула его за плечо, и целовальник, обернувшись, увидел светло-голубые, спокойные глаза мужчины.
— Письмо, — сказал поляк, протягивая сложенную грамотцу.
Целовальник что-то буркнул, и, развернув бумагу, бросив один взгляд на подпись — побледнел. «Вон, оно, значит, как, — медленно протянул он, читая ровные строки.
— Жив, — согласился поляк и, медленно, подбирая слова, попросил: «Можно присесть?».
Целовальник поднес грамоту к пламени свечи, и, бросив ее на пол, растоптал серые хлопья.
«Не след такое хранить-то, — усмехнулся он.
— А вы садитесь, пан Ян, садитесь, конечно. Я сейчас девчонку позову, она бойко, по-вашему, болтает, за год научилась уже. Девчонка моя, не беспокойтесь, — целовальник улыбнулся, — с ней и по тайности можно. Выпить хотите, закусить?
Поляк улыбнулся и, кивнув головой, закрыв глаза, — откинулся к бревенчатой стене кабака.
— Правильно, что я навстречу мистеру Мэтью в Копенгаген поехал, — подумал мужчина. «Я смотрю, Майкла тут помнят, ну, да ему эта пивная и должна была перейти. И вовремя я нашел эти документы, — он чуть усмехнулся, — про другого мистера Майкла. Пришел с ними к миссис Марте, как она из Картахены вернулась, тут-то она мне все и рассказала.
В Бергене Мэри никто не видел, а вот пастор в Тромсе оказался сговорчивым — копия свидетельства о венчании у меня теперь на руках. А вот куда они из Тромсе отплыли — никто не знает. В Новых Холмогорах мне сказали, что он на Яву собирался, но это вряд ли. Замел следы. Ничего, найдем».
Он, не открывая глаз, нашел на столе стопку, и, выпив водки, подавил зевок: «Поспать бы, Господи. Какую ночь уже в дворце гуляем — со счета сбились. И не только во дворце, вон, пьяные наемники по всему городу ходят».
— Здравствуйте, пан, — раздался рядом робкий женский голос. Мужчина открыл глаза и увидел невысокую, белокурую девчонку, — лет семнадцати, — с милым, заспанным личиком.
— Дуня это, — смешливо сказал целовальник, подталкивая девчонку вперед. «А я — Никифор Григорьевич. Да вы, впрочем, такого не выговорите, пан».
Поляк поднялся, и, поклонившись, попросил: «Вы садитесь, пани, садитесь, пожалуйста».
— Спасибо, пан, — так же робко ответила она и опустилась на лавку поодаль, скромно склонив изящную голову с наскоро заплетенными косами.
— Мне нужен пан Теодор, — сказал мужчина, и, подождав, пока Дуня переведет, добавил: «Он где сейчас?».
— Тут, — усмехнулся целовальник, выслушав Дуню. «Подниметесь наверх, третья каморка направо. Он, правда, спит еще, из Владимира вчера вернулся, долго в седле был. А как Михайло Данилович, здоров ли? — озабоченно спросил целовальник.
Мужчина сначала не понял — о ком это он, а потом, улыбнувшись, ответил: «Здоров, а как же.
Сыну младшему пять лет, и внук уже один есть,
— Ну, слава Богу, — целовальник перекрестился и добавил: «Вы ему передайте, пан Ян, что, когда бы он ни приехал, я ему полный отчет дам, обо всех прибылях, как положено. Ну и вообще, — целовальник помялся, — кланяйтесь ему от меня, и скажите, что батюшку его поминают, как он и велел, в монастыре Крестовоздвиженском, тако же и матушку».
— А что, — заинтересованно спросил поляк, — его отец известным вором был тут, на Москве?
Никифор Григорьевич аж рот открыл, а Дуня звонко рассмеялась.
— Со времен государя Ивана Калиты, — гордо ответил целовальник, — Волки всегда Москвой правили. Ну, в Кремле государь, ясное дело, а у нас тут, — он обвел рукой кабак, — свои законы, сами понимаете.
— А как же, — согласился мужчина, и, поднявшись, поблагодарив целовальника, пошел к узкой деревянной лестнице за пестрядинной занавеской.
Никифор Григорьевич поймал тоскливый взгляд Дуни и сердито сказал: «Рот закрой, человек по делу приехал, не слышала, что ли? И вообще, раз встала, дуй на Красную площадь, там Петя, сын Федора Петровича, с мальчишками на Неглинке рыбу удить должен, скажи ему, что отец вернулся».
Девушка только вздохнула, подперев щеку рукой, перебирая простые, костяные пуговицы на холщовом сарафане.
Ему снилась Ксения. Тогда, вернувшись в Горицкую обитель, — после побега она кишела стрельцами, он сказал ей, — жестко: «Нельзя это. Пока жена моя жива — нельзя, Ксения. Что люблю я тебя — сие правда, однако же невместно мне с тобой блудом заниматься. Случится что, — он помолчал, — сразу под венец тебя поведу. А сейчас — нет».
Она кивнула, не поднимая глаз, опустив укрытую черным апостольником голову, и сказала:
«Я всю жизнь буду вас ждать, Федор Петрович. Сколько надо, столько и буду».
Федор вздохнул, не открывая глаз, и подумал:
— Да, хорошо, что самозванец ее в этот монастырь во Владимире перевел. Инокиню Марфу-то сюда привезли, в Новодевичью обитель. Ксению он боится в Москве держать, и правильно делает, — Федор усмехнулся, — какое сегодня? Четырнадцатое мая, да. Ну, через три дня Москва набат услышит, и от царя Дмитрия Иоанновича одни кишки останутся.
Он потянулся и замер — половицы заскрипели. Федор положил пальцы на рукоять меча и, подняв веки, разглядывая человека, что прислонился к косяку двери, изумленно сказал:
«Рискуете, ваша светлость герцог».
Джон Холланд откусил от пирога с рыбой, что держал в руке, и, прожевав, шагнув в светелку, зачерпнул кружкой из жбана с квасом.
— Рискую, — согласился он. «Давайте, пан Теодор, поднимайтесь, нам с вами многое надо обсудить. А то уже и к утрене звонили, мне скоро в Кремль возвращаться надо, государь изволить пировать, сами знаете».