Вельяминовы. За горизонт. Книга 3
Шрифт:
– Валютчики, фарцовщики, – вспомнил Генрих, – ребята говорили, что летом каких-то воротил казнили за спекуляцию… – Генрих подозревал, что в столице, как и в Берлине, даже после возведения Стены, процветает черный рынок:
– Но мне таких знакомств заводить нельзя, – напомнил себе юноша, – я стал старостой группы, мне доверяют… – секретарь комитета комсомола пытался взять с него обещание непременно выступить по радио. Генрих отвертелся, предложив написать статью в стенгазету общежития:
– Писать мне легче, – сказал он почти искренне, –
– Куда идет и половина Москвы, – смешливо подумал Генрих, – лишние билеты начали просить еще в метро… – у парня была спортивная осанка, однако выглядел он, как решил Генрих, артистически:
– Может быть, он и есть спекулянт, – пришло в голову юноше, – он не похож на сынка партийного бонзы или комитетчика… – повадка у подростка была неожиданно свободная:
– Он словно интурист, – Генрих прибавил шагу, – хотя такие молодые сюда не ездят… – проспект Маркса и Пушкинская улица были запружены машинами. По тротуару валила принаряженная толпа, в раскрытых дверях кафетерия на углу вилась очередь:
– Парочек много, – Генрих развеселился, – может быть, спекулянт тоже собрался на свидание. Нет, ему не больше шестнадцати и он без цветов… – судя по папке для эскизов под мышкой у парня, он все-таки имел отношение к искусству:
– Хотя в папке могут лежать лишние билеты или рубли для продажи иностранцам… – Генрих издалека заметил автобусы «Интуриста» у Колонного Зала. Маэстро Авербах давал всего три концерта в Москве:
– Два здесь, один в Консерватории, где тоже все билеты безнадежно проданы… – Генрих присоединился к очереди в кафетерий, – сегодня он играет Моцарта и Шопена, сольное выступление…
Для афиши взяли хорошо знакомое Генриху фото работы Ричарда Аведона. Тупица, неожиданно не во фраке, а в белой рубашке и черных брюках, прислонился к роялю. Музыкант смотрел вперед, откинув с высокого лба темные локоны:
– Обычно забываешь, что пять лет назад он стрелял по русским танкам, – подумал Генрих, – но на фото у него такое лицо, что сразу понятно, он не баловень, не маменькин сынок. Он прошел гетто, лагерь и партизанский отряд… – судя по тому, что Тупице позволили гастроли, СССР не знал о будапештских событиях:
– Они знают, – поправил себя Генрих, – однако они считают, что танковый бой устроил дядя Эмиль… – по словам матери, Монаха заочно приговорили к расстрелу:
– Меня тоже, – мрачно добавила она еще в Лондоне, – надо мной приговор висит с довоенных времен… – Марта не могла показываться в СССР даже тайно. Генрих подозревал, что отчим, после недавнего визита на Урал, тоже заработал вышку, как говорили его приятели по стройке:
– Валютчиков, о которых писала «Комсомолка», расстреляли, – он вытащил на свет портмоне, – сначала им дали сроки в колониях, но потом трудящиеся стали писать
– Мы, простые советские люди, убедительно просим вас быть беспощадными к этим отбросам, жалким подонкам и негодяям, гадкие души которых пусты, а они набрались наглости и перестали уважать советский строй. Они хуже предателей, они давно уже трупы, и мы просим вас, чтобы таким же другим неповадно было, приговорить всю эту преступную шайку к высшей мере наказания, расстрелу…
Кофе Генриху налили в стеклянный стакан. Курить здесь было нельзя, но с улицы в кафетерий тянуло табачным дымом:
– Обороты не меняются, – устало вздохнул он, – до войны такими словами клеймили, как говорилось в старых газетах, троцкистских выродков.
Генрих, разумеется, не собирался ходить на концерт Тупицы, хотя он мог бы достать билет:
– Например, через освобожденного комсомольского секретаря, товарища Матвеева, – невесело подумал он, – то есть куратора нашей группы со стороны Комитета… – Генрих старательно отгонял от себя мысли о родстве с Пауком, как он значился в лондонских папках:
– Я здесь, чтобы посмотреть, не отирается ли товарищ Матвеев вокруг Тупицы, – Генрих отнес стакан на столик с грязной посудой, – понятно, что Авербаха пасут, как выражается мама… – запах кофе напомнил ему о бумажном пакете, полученном днем в Нескучном Саду от мистера Джеймса:
– Два фунта лучшего бразильского помола, – подмигнул шотландец, – в Москве хорошее снабжение, но этот кофе с посольской кухни… – по соображениям безопасности, Генрих мог курить только советские сигареты. Мистер Мэдисон всегда приносил ему пару американских пачек. Генрих перекладывал «Мальборо» в пустые упаковки «Явы»:
– Хожу с двумя пачками, – тихо рассмеялся он, – главное, не перепутать, какая для стрелков, а какая для себя… – вместе с пакетом он получил и отлично сработанный советский паспорт:
– На всякий случай, – наставительно сказал Мэдисон, – документы вам не помешают… – не зная прибалтийских языков, Генрих не мог притвориться эстонцем или латышом:
– Хотя тамошние военные сироты, попадая в Россию, забывали родной язык, или еще не начинали на нем разговаривать, – на крыльце кафетерия он чиркнул спичкой, – но у меня все равно слышен акцент… – акцент Генриха специалисты на Набережной объяснили простым путем:
– Очень изящно, – заметил мистер Джеймс, – советские немцы в семьях говорят на немецком… – Генрих Теодорович Миллер появился на свет в декабре сорок второго года, на неизвестном Генриху разъезде в Семипалатинской области Казахской ССР:
– Минус с них сняли, – вспомнил юноша, – однако республики немцев Поволжья больше нет, и она больше не появится на карте. Но я могу свободно ездить по СССР, я не административный поселенец… – после двадцатого съезда немцам Поволжья разрешили покидать места ссылки: