Вендетта
Шрифт:
«Поднимайся, старик! – сказал я ему. – Мне ничего не нужно от тебя, кроме пары гроздей винограда, за которые я готов заплатить». И я протянул ему несколько франков. Он поднялся с пыли, все еще дрожа и поглядывая на меня искоса с очевидным подозрением, взял несколько связок фиолетовых ягод и дал их мне, не говоря ни слова. Затем, схватив деньги, которые я предложил, он прыгнул на тележку и стал яростно стегать своего пони, так что тот поднялся на дыбы от боли и бросился наутек с такой головокружительной скоростью, что я видел только вращающиеся пятна колес, исчезавших вдалеке.
Я был озадачен нелепым
Это была одна из тех грязных лавок, куда заходили после долгого плавания моряки, чтобы избавиться от различного барахла, которое они притащили из других стран. Среди всего многообразия этого секонд-хенда попадалось немало странных и интересных вещиц, таких как морские раковины, грубые кораллы, нанизанные бусины, чашки и блюдца, вырезанные из кокосового ореха, высушенные тыквы, рога животных, веера, перья длиннохвостых попугаев и старые монеты. И здесь же нелепый деревянный фетиш выглядывал из кармана вытянутых на коленях штанов, как будто он осматривал эту разномастную коллекцию с идиотским изумлением.
Пожилой человек сидел и курил у открытой двери этой многообещающей обители – истинный представитель старшего поколения неаполитанцев. Кожа его лица походила на кусок коричневого пергамента, испещренного глубокими бороздами и морщинами, как будто время, относясь неодобрительно к истории, которую он сам на нем описал, затерло все ее следы, так чтобы никто впредь не смог прочесть того, что когда-то было четким текстом. Единственную живость его лица, казалось, сохранили в себе только глаза, которые казались двумя черными бусинками и бегали из стороны в сторону с беспокойством и подозрительностью. Он меня заметил, но притворился, что все его внимание поглощало глубокое созерцание участка синего неба, который просвечивал между близко стоящими домами узкой улицы. Я обратился к нему, и он быстро перенес свой пристальный взгляд вниз и уставился на меня с острым интересом.
«Я прибыл из долгого путешествия, – сказал я кратко, так как он представлялся мне не тем человеком, кому я мог бы полностью довериться, – и я потерял часть одежды из-за несчастного случая в пути. Вы продадите мне костюм? Мне подойдет любой – я не привереда».
Старик вытащил трубку изо рта.
«Вы боитесь чумы?» – спросил он.
«Я только что оправился от этой болезни», – ответил я холодно.
Он внимательно осмотрел меня с головы до ног и затем разразился низким каркающим смехом.
«Ха! Ха! – говорил он сам себе и одновременно мне. – Хорош, хорош! Он прямо, как и я – не боится, не боится! Мы оба не трусы. Мы не виним святые небеса за то, что они
Я с неприязнью смотрел на него с высоты своего роста. Он наполнял меня таким же отвращением, как и та мерзкая тварь, которая вцепилась в мою шею во время сна в склепе.
«Ну, так что? – сказал я несколько грубо. – Вы мне продадите костюм или нет?»
«Да, да!» – и он тяжело поднялся со своего места. Старик был очень маленького роста и так сильно сгорбился от времени и старческой немощи, что больше походил на изогнутую корягу, чем на человека, когда шел, хромая впереди меня, внутрь темной лавки.
«Проходите, проходите внутрь! Выбирайте: здесь достаточно всего, чтобы удовлетворить любой вкус. Чего бы вы хотели? Смотрите, вот здесь мужской костюм. Ах, какая красивая ткань, какая прочная шерсть! Сделано в Англии? Да, да! Его носил англичанин, такой крупный сильный милорд, который пил пиво и бренди, как воду, и богатый – о, небо! – какой богатый! Но чума унесла его, и он умер, проклиная Бога и храбро требуя еще бренди. Ха, ха! Прекрасная смерть, великолепная смерть! Его одежду мне продали за три франка – один, два, три – но вы должны дать мне шесть. Это справедливая цена, не так ли? Я стар и беден. Я должен как-то выкручиваться, чтобы выживать».
Я отбросил в сторону твидовый костюм, который он мне предлагал. «Нет, – сказал я, – я не боюсь чумы, но считаю себя достойным нечто большего, чем костюм отверженного английского выпивохи. Я скорее надену разноцветный балахон шута с карнавала».
Старый торговец засмеялся каркающим смехом, звучавшим, словно грохот камней в оловянном горшке.
«Ладно, ладно! – хихикал он. – Мне это нравится. Хоть вы и старый, но веселый. Нужно всегда смеяться. А почему бы и нет? Сама смерть смеется; вы никогда не замечали, что черепа всегда торжественно хохочут?»
И он запустил длинные худые пальцы в просторный ящик, полный разных предметов одежды, бормоча все время себе под нос. Я стоял около него молча, размышляя над его словами: «Старый, но веселый. Что он имел виду, называя меня старым? Он должно быть совсем ослеп, – думал я, – или выжил из ума». Внезапно он поднял глаза.
«Выбор чумы не всегда падает на правильного человека, – сказал он, – и не всегда бывает мудрым. Она вчера сделала глупость, очень неправильную вещь. Она забрала одного из самых богатых людей в округе, он был также молодой сильный и храбрый, а выглядел так, будто и не умирал. Чума коснулась его утром, и уже до заката солнца его заколотили в гроб и похоронили в большом семейном склепе: в холодном и менее прекрасном месте, чем его большая мраморная вилла вон там, на высоте. Когда я услышал эту новость, я сказал Мадонне, что она поступила зло. О, да! Я справедливо упрекнул ее. Она – женщина и капризная, хороший выговор привел бы ее в разум. Сами посудите! Я – друг и Богу, и чуме, но они оба сделали глупость, когда забрали графа Фабио Романи».