Венецианский аспид
Шрифт:
– Я слишком для нее стар, а кроме того, Бассанио мне дорог. Я не встану на пути у любящих сердец.
– Как благородна и поэтична ваша душа, Антонио, – произнес Яго. – И – без жены, с которой ее можно разделить. Насладимся Вероникой ввечеру?
И тут же – тяжелая поступь сапог по полу, а я скатился с лестницы, через три ступеньки, скользя по перилам, где можно, пока не вылетел, как из катапульты, в дверь, по брусчатке и едва не сковырнулся прямо в лагуну. Два Сала успели меня поймать, каждый за руку.
– Пошли, пошли, все чисто, – крикнул я лодочникам и огромным евреищам. – Скажете Шайлоку, у меня тут еще дела.
Я свинтил с набережной за угол, в проход под названием Фондамента
Вперед, на поиски моего великана и обезьянки! Как же радовался я, ожидая их ликующих криков, когда они поймут, что я их спас. Давненько не плескался я в похвалах, пристойных истинному герою, пусть и от обезьяны и огромного слюнявого недоумка. То будет бальзам на мою сильно истерзанную душу.
Явление десятое
Интрига под сводней
– Кошмарное, изворотливое существо этот Карман – негодяй низшего пошиба, вот каков он, – сообщила моя квартирная хозяйка, примерно девятисотлетняя карга с девятью зубами во рту и отвратительный знаток человеческой натуры; дож приставил ее заботиться о заезжих сановниках, которых селили не у него во дворце. Я сам попросился на отдельную квартиру после того, как Пижон укусил жену сенатора, а Харчок забрел в Собор Святого Марка по соседству sans [56] штанов во время торжественной мессы, и его огромный уд раскачивался в такт чадящему кадилу епископа. – Горластый сквернослов он был, вольнодумец и развратник, – продолжала меж тем карга.
56
Без (бл., фр.).
– Вот оно что, – ответил я как мог учтиво. – А я слыхал, что в своей родной стране он был премного любим, и дети слагали песни о его доброте.
– Херня это. «Король ятой Британии или Франции», говорил. Врал, мерзавец. Но дожу нравился, бог весть почему, поэтому пришлось смириться. Но тебе я скажу, что думаю: я вот как прикидываю – в трико этом своем серебро-с-чернью, с этим своим гульфиком агромадным, я так прикидываю, извращенец этот мелкий был, вот что. Никогда с девчонкой его не видала, даже к синьоре Веронике не ходил, как другие мужчины с его средствами, а уж без «трахни то» да «впендюрь сё» и двух слов связать не мог. Я так прикидываю, он окрестных котов по ночам сношал.
– Быть может, он хранил верность своей возлюбленной госпоже, – сказал я.
– Да ветреник он, что твой бздох на горячей сковородке. Взял и сбег как-то раз, оставил своего придурка здоровенного совсем одного, а тот уж так убивался, так убивался. Когда дурачок-то этот мелкий удрал, по три-четыре раза на дню к моей двери приходил, его искал, да все просил титьки ему показать, только потом восвояси уходил. Я ему засвечивала, конечно, чисто из христианского милосердия, ну и чтоб ушел – пойдет, на дворе себя за отросток подергает, а через час опять на пороге отирается. Знаешь, женщине моих лет столько внимания обычно уже не перепадает. Ценила я его, что тут говорить. Мальчонка-то тупой, как чертова дверная ручка, а на самом деле – ягненочек большой да тупенький. Неделю так ко мне хаживал, пока не явились за ним да не забрали.
– Явились? Кто? Люди дожа? Солдаты?
– Да не, дож злодея мелкого бросил, что шипастую какашку, как только королева Британии зачахла. Купцы какие-то пришли. В шелках все тонких. Молодые господа, втроем были, два кругленьких да обтерханных, а один высокий весь, гладкий такой. Сказали, что мелкий большому билет взял до Марселя, там, дескать, и встретятся.
– Но ушел с ними он по доброй воле?
– Довольный
– А вещи дурака в комнате его остались?
– Не, купцы все с собой унесли, сказали – в Марсель отправят, с тупицей.
– Благодарю вас, синьора. Вы оказали помощь моему господину, который дурака разыскивает.
– Вам, жидам на Ла Джудекке в роскоши-то, и во сне не примстится, с какой швалью нам тут, в настоящей Венеции, мириться приходится.
– А сами вы на Ла Джудекке небось не были, а?
– Христианка я, как полагается, – ответила она, как будто се и был ответ. – Только слыхала я, вы там в деньгах своих катаетесь, как сыр в масле, и хохочете притом, как полоумные. И еще мне говорили, что ни крошки доброй пармской ветчины на всем острове там днем с огнем не сыщешь.
– Ну, про ветчину, пожалуй, правда. – Я бросил ей монетку. – Это от мелкого дурака. Вам за хлопоты.
И я пошел прочь.
– Но это ж золотой дукат, – сказала она мне вслед.
– Вестимо.
– Я столько и за два месяца не заработаю.
– Быть может, вы недооценивали этого Кармана.
Монету она сунула куда-то себе в юбки, после чего нырнула обратно во дворик и закрыла тяжелую калитку, пока никто не заметил, как блеснуло ее золото. (Я вор вышколенный. Не стоит ожидать, что я поплыву в лодке, полной золота, и оставлю ее непощипанной. Один дукат. Что такое один дукат?)
Неужели они убили Харчка и Пижона? Наверняка ж, утопи они их, старуха бы об этом прослышала. Тьма уже сгустилась, ночь безветренная, и Венеция, казалось, обернулась мощенной черным стеклом; случайный фонарь, факел или свеча отражались в каналах дальними окнами в преисподнюю, а месяц отбрасывал на воду серебряные серпы – там, где мог проскользнуть между зданий.
Я пробирался по булыжным дорожкам и узким мостикам от своей прежней квартиры на Большом канале, затем – по широкому променаду, шедшему вдоль него, мимо дворцов и закрытых будок Риальто, к Веронике. Ее заведение располагалось у канала поуже, на открытой рыночной площади. Синьора была куртизанкой высочайшего разбора – флорентийка, говорили, развлекает церковную и торговую знать на роскошных верхних этажах пятиэтажного особняка. Три нижних отведены были под обычный дом терпимости с роскошными портьерами, но хаживало туда богатое купечество и политическое сословие, морщившее носы от трепаных уличных прошмандовок по пути к младшим сестрам этих битых блядей, которые будут окучивать их отростки. Здесь Лоренцо Джессики должен был встретиться с друзьями из свиты Антонио.
Под мавританской аркой входа расположилась молодая рабочая блондинка, платье кроваво-красного шелка спущено до бедер, соски нарумянены и стоят по стойке «смирно», ласкаемые прохладой, коей я не ощущал в душном ночном воздухе. Лишь в Венеции бляди могут носить шелка – ткань довольно редкую, на других территориях – по карману лишь особам августейшим.
– Трахни девственницу, пять шиллингов. За шесть отправлю за край света [57] , – привычно окликнула она, скучая. Арка освещалась двумя масляными факелами, но девушка помахивала еще и небольшим фонарем, как будто, чтоб отыскать ее, гондолам придется хитро рулить через ночь. – Эй, прохожий. Жидов обслуживать мне не полагается, только ночь у нас спокойная, поэтому за пять шиллингов я тебя стоймя за углом отоварю.
57
Это 1299 год от Р.Х. «Вокруг света» еще не изобрели. – Примеч. авт.