Венецианский аспид

Мур Кристофер

– Успокойтесь, добрый Бассанио, – сказал я. – Не выберет он верно, ибо верный выбор ему не представится. Я послежу за этим.

– Как?

Я показал ему записку, оброненную Лоренцо.

– Мне это дали запечатанным, чтобы вручить Лоренцо; уверен, он засвидетельствует мою порядочность.

– Он и впрямь сказал, что тебе можно доверять.

– Мне можно доверять, если о цене сговоримся, – поправил его я. – А цена будет – тысяча дукатов после того, как вы женитесь на Порции и вступите во владенье ее состоянием.

– Уговорились. Как ты это сделаешь?

И

вот – канат, по которому мне предстоит пройти, явить свои особые таланты, что я приобрел, и не выдать при сем столько, что, дойди оно до Антонио, тот заподозрит: королевский шут вполне себе еще брыкается. Хвалился ль я Антонио, что учился срезать кошельки и взламывать дома? А также подделывать что ни возьми – это меня учили так монашки в Песьих Муськах, чтобы я рукописи переписывал? Не помню. Может, пил бы меньше, пока ошивался в сем тонущем городе…

Я запросто мог сказать: «Перемахну через стены, заберусь на веранду, срежу печати, разберусь с содержимым и доложу тебе, какой ларец выбирать». Что на самом деле я и намеревался выполнить, но тут потребуется разгласить некоторые тонкости весьма маловероятного для венецианского еврея прошлого, поэтому я выбрал более прямое объяснение.

– Обезьянки, – сказал я.

– Обезьянки? – повторил он.

– Вы ж наверняка видали вороватых обезьянок Ла Джудекки – ну или, по крайней мере, слыхали о них? Мы, евреи, тренируем их со времен царя Давида. Как еще, по-вашему, нам достичь такого благосостояния?

– Обезьянки? – повторил Бассанио, как деревенский дурачок, у коего в репертуаре всего одно слово.

– Синьор, говорю вам как на духу – я всю свою жизнь натаскиваю вороватых обезьянок и прекрасно знаю: они с поставленной задачей справятся. Подымутся на веранду, бритвами в своих умненьких обезьяньих лапках вскроют печати на ларцах, потом снова все запечатают так, что комар носа не подточит, и доложат мне о содержимом ларцов. А я уже передам вам.

– Как?

– Я ж вам, блить, только что сказал, фалалей: они перелезут через ятую стенку…

– Нет, как доложат?

Ети-ить. Про это я не додумал.

– Иврит, – пояснил я.

– Ваши вороватые обезьянки говорят на иврите?

– Нет, конечно. Но, видите ли, еврейский язык в письменном его виде первоначально разработали на основе отпечатков обезьяньих лап. Весь алфавит так можно напечатать – обмакивая их лапы в чернила. Так они и докладывают. Так оно всегда было. Вы б видели внутренние стены Ла Джудекки – сплошь исписаны обезьяньими непристойностями на иврите. – Я примолк, запыхавшись от этой белиберды, и снова протянул ему записку Джессики, показывая на печать с оттиском меноры. – Видите – четыре пальца с каждой стороны и обезьяний большой палец сбоку.

– Это я вижу, – отвечал симпатичный, однако глубоко неумный юный купец. – Пусть будет так. Тебя как зовут?

– Ланселот, – сказал я, протягивая руку. – Ланселот Гоббо.

– Тысяча дукатов, Ланселот Гоббо.

– Сообщение вы получите перед тем, как отправляться в Бельмонт, и в нем – известие, в каком из ларцов портрет

госпожи.

– Я буду у Антонио.

– И вот еще что, Бассанио, раз уж теперь мы компаньоны. Мне требуются кое-какие сведения.

– Я тебе сказал все, что мне известно о ларцах. Я знаю, что Порции не безразличен, чего еще…

Я воздел руку, чтоб его заткнуть.

– Месяц назад трое ваших друзей были на квартире у английского дурака и забрали оттуда здоровенного простака и его обезьянку. Вам об этом что-нибудь известно?

– Вестимо, я сам отправил Грациано и двух Салов привести великана и его зверька. Их посадили на судно до Марселя. Билет был куплен в грузовой трюм.

– И ваши друзья это выполнили? Самородок покинул Венецию в целости и сохранности?

– Ну, да – покинуть– то он ее покинул. Только судно было то самое.

– Судно было что самое?

– То самое, что в прошлом месяце у Курцолы захватили генуэзцы. Все пассажиры теперь у них в тюрьме, ждут выкупа. Об этом все Риальто говорит. На борту был один видный венецианский купец вместе с другими пассажирами.

– Так великан сейчас – в генуэзской тюрьме?

– Его внесли в выкупной список, который прибыл с вестью о захвате всего несколько дней назад.

– Ебать мои чулки! – сказал я.

Бассанио оставил меня на пристани – клясть ночь, по-прежнему сжимая в кулаке записку Джессики.

Явление одиннадцатое

Сирена восходит

ХОР:

Гондола режет ночь и ад,И гаснут звезды умирающих лампад,А крики отдаленных шлюхИ пенье пьяное терзают слух.Вот под мостом мы видим дурачка —Он мыслит, как освободить ХарчкаУкрадкой, кознями иль хитроумьем голым…Но ни шиша не выйдет без гондолы.

– Ебать мои чулки, у меня нет гондолы, – сообщил я ночной тьме. Да и денег даже заплатить паромщику, чтобы вернуться на Ла Джудекку. Я надеялся истратить дукат, стыренный из сундука Тубала, на еду и прочие расходы, но в припадке ятой ятромозгой глупости отдал его хозяйке – поправить репутацию несчастного, неправедно оклеветанного дурака.

Бедный шут. Несчастный дурак с разбитым сердцем. Паденье из королей да в нищие – лишь мягкий кувырок в сравненье с утратой моей любви. Теперь что, раз у меня нет ни пенни, и причина жить и мстить у меня увянут?

Вот уж дудки! За грязные делишки под заказ монету мне мог бы спроворить Бассанио. Я поднялся по ступеням от причала и пересек дворик к арке, под коей Милости еще только предстояло появиться вновь. Кивнул бандиту за дверью – мы ж теперь дружбаны не разлей вода – и внутри тут же засек Бассанио: он собрал вокруг себя компанию приятелей, Лоренцо и два Сала среди них.