Венецианский бархат
Шрифт:
Наступали холода, ей исполнилось уже двадцать семь, и Сосия Симеон почувствовала, что ей требуется новый венецианский вельможа. Этим утром она раскрыла свой гроссбух на новой странице и в колонку, озаглавленную «Золотая книга» [18] , вписала имя: «Николо Малипьеро».
Оно хорошо смотрится под всеми прочими, решила она.
Глава вторая
…А у глупого есть жена в лучшем возрасте жизни, Избалованней и нежней, чем козленок молочный: Вот за ней бы и глаз да глаз, как за спелою гроздью, А ему-то и дела нет, пусть гуляет,
18
«Золотая книга» – альманах эпохи итальянских республик, в который золотыми буквами вписывались фамилии итальянской знати.
Рабино Симеон, уголком глаза поглядывая, как она прячет книгу на привычное место в нише кладовой, отметил, что жена его осунулась и похудела за те несколько дней, что он не видел ее. Он обратил внимание на то, как прядь темных волос, которую она по привычке сунула в рот, поднимает уголок губ к необычно тяжелому уху. На фоне матово-белой кожи черная прядь походила на трещину на щеке.
В том, что касается природы ее заболевания, он подозревал худшее. Горькое чувство стыда заставило его опустить глаза долу, когда она прошла мимо него по лестнице, поднимаясь в их спальню.
С грустью он отметил худобу ее запястий и хриплое дыхание, но к жалости примешивались и куда более мрачные чувства.
Отгоняя от себя неприятные и оскорбительные образы, навеянные гроссбухом, Рабино яростно затряс головой, стряхивая со своего просторного одеяния чешуйки кожи, мерзкие и отвратительные, как могильные черви. Он плотнее запахнулся в накидку, скрывая желтый круг на рукаве, и выскользнул в ледяной мрак ночи. Если Сосия в кои-то веки собралась провести вечер дома, тогда ему лучше оказаться подальше от нее.
В тот день, когда Сосия Симеон повстречала Николо Малипьеро, исполнилось ровно двенадцать лет с той поры, как Рабино взял Сосию из несчастной и обездоленной семьи далматинских [19] евреев. Поначалу она исполняла у него обязанности служанки и секретаря. Он вдруг вспомнил, что день тогда выдался сырым и холодным, на дворе стоял декабрь, а ему еще не исполнилось сорока. Ей же было всего двенадцать, во всяком случае, так ему сказали, и она была еще puella, невинная и несовершеннолетняя девочка в глазах закона. Вскоре он понял, что она старше по меньшей мере на два года. Всего через несколько дней после своего появления в его доме она невозмутимо попросила у него тряпок для личного пользования.
19
Далмация – историческая область Югославии.
Он соорудил для нее гнездышко в мансарде и мягко, как только мог, объяснил ее обязанности. Протиснувшись мимо него в комнату, она задела его грудью и многозначительно взглянула на лестницу, по которой они только что поднялись. Рабино понял, что уединение имеет для нее очень большое значение. «Бедняжка, до сих пор у нее такой возможности не было», – подумал он.
Итальянским она овладела с поразительной быстротой, учитывая ее прошлое и малое знакомство с окружающим миром. Отец учил ее языку в своей школе, сообщила она ему. Но ее словарный запас, как сразу же определил Рабино, оказался куда богаче отцовского, равно как и грамматика. Еще большее беспокойство ему внушало то, что она никогда не спотыкалась на словах.
Она редко изъяснялась длинными фразами, зато Рабино обнаружил, что она не сводит с него глаз, когда бы
Рабино никак не мог решить, красива девочка или уродлива. Черты ее лица то казались ему озаренными чувственным светом, то жесткими и угрюмыми, словно вырубленными в граните. Эта загадка заставляла его снова и снова искать и находить ее взглядом, и так продолжалось до тех пор, пока напряженное наблюдение за Сосией не превратилось для него в запретное удовольствие, вызывающее мучительный стыд.
Но ее, похоже, ничуть не беспокоил его взгляд; напротив, она купалась в нем, словно он принадлежал ей по праву. Рабино готов был поклясться, что временами она намеренно стремится попасть ему на глаза. Она обзавелась завораживающей привычкой доставать семечки яблок языком. Когда они ели, она могла замереть с ложкой во рту, так что у него перехватывало дыхание в ожидании, когда же она вынет ее. Было трудно представить, что она не сознает, какое действие оказывает на него вид ее мокрой одежды, когда она стирала белье: намокшая ткань ее платья-рубашки становилась прозрачной, и под ней проступали очертания ее рук и нежный изгиб ключицы.
Она говорила так мало и так редко, что Рабино никак не мог проникнуть в ее мысли. Вскоре он понял, что ему удобнее думать о ней как о телесной субстанции, служащей живым воплощением запретных желаний.
Она прожила в его доме три месяца, беззастенчиво пожирая его самообладание своим откровенным взглядом, пока однажды зимним вечером в кладовой похоть не захлестнула его. Он вдруг обнаружил, что держит ее за бедра, входя в нее. Сосия не поморщилась, когда он схватил ее, не сопротивлялась, когда он задрал ей юбку. В его объятиях она оставалась податливой, холодной и бесстрастной. Пока он трудился над нею, заливаясь краской стыда, она медленно повернула голову, чтобы взглянуть на него. После этого она больше не смотрела на него, когда мыла тарелки своими тонкими пальчиками. Она не дотронулась ни до себя, ни до него.
Сидя в углу и глядя на нее, Рабино чувствовал себя не только насильником, но и извращенцем-соглядатаем. Он не мог поверить, что только что совершил столь жестокий акт в собственном доме и что тот не возымел никаких видимых последствий. В пламени свечи на плитах пола блестели капли вспененной жидкости. Охваченный ужасом, он отвел взгляд. Подумать только, он, врач… Он не мог заставить себя подумать о том, что сейчас совершил. Скрип ее ногтей по глиняной посуде заставил его поспешно выскочить из комнаты.
Он женился на ней. Он знал, что не любит ее, что она не станет ему верной спутницей жизни, которую он всегда мечтал найти, но полагал, что подобная жертва поможет ему самым честным и достойным способом искупить свой грех. Даже самому себе он не мог признаться еще и в том, что боится, как бы девочка не забеременела. Он задержался в ней всего лишь на миг, после чего пролил семя на каменный пол, – но знал, поскольку первый его порыв был спонтанным и непроизвольным, что это может повториться. В собственных глазах он превратился в чудовищного раба предосудительной невоздержанности.