Венеция в русской литературе
Шрифт:
Итак, лунный свет, сам будучи отраженным, дробясь, образует множество отражений, вступающих с луной и друг с другом в причудливую игру, в которую вовлекаются вода лагуны и каналов, купола церквей и фасады дворцов. Реальность теряется в бесконечности бликов, мистифицируя и создавая ощущение призрачности, волшебства, колдовства. Эта картина, несомненно, очень впечатляющая и в эмпирическом мире, поэтизируясь, продуцирует специфический образ венецианской луны, небесной принадлежности города, его царственной обитательницы:
Вожделенья полнолуний, Дездемонина светлица… И протяжно, и влюбленно Дух лимонный вдоль лагун… Заигралась зеркалами ПолуночнаяУпоминание об Эндимионе в последнем стихе ассоциативно делает Венецию новым местом развертывания известного мифологического сюжета о любви Селены к бессмертному, но вечно спящему юноше. Причем связь этого сюжета с Венецией скрепляется его живописным отражением у Тинторетто, где место Селены занимает ее мифологический двойник — Диана.
Та же, что у М. Кузмина, образная формула, повторяясь, композиционно обрамляет стихотворение А. А. Голенищева-Кутузова «Звездистый сумрак, тишина…»:
Звездистый сумрак, тишина, Лишь весел плеск в немом просторе, Венецианская луна… Адриатическое море… … И, одинок, с тоской во взоре Плыву я… Полночь, тишина… Венецианская луна… Адриатическое море…Справедливости ради заметим, что не все писатели тяготели к восторженному изображению венецианской луны. В «Спокойствии» Б. Зайцева герой реагирует на нее раздраженно: «Довольно поздно вышел. Была луна. „Какая гадость, — думал, — Венеция при луне!“ — и вдруг улыбнулся, вспомнив, что именно такую Венецию видел в Москве, в одном трактирчике: с гондолами, луной» (120). В итоге почти пародийный в своей затертости образ оказывается вполне адекватен реальности, отчего реальность у Б. Зайцева становится пародией на самое себя. Но и при этом венецианская луна действует на героя рассказа «Спокойствие» точно так же, как подействовало магическое зеркало на героя новеллы П. Муратова «Венецианское зеркало»: «И он сидел в этот глухой час, когда все уже спали — пустынна Венеция ночью! — один унывал над водой. „Натали, Натали!“ Потом вставал, прохаживался, вновь садился. Лишь к заре немного утих» (120). Так в контексте повести попытка протеста против штампа оборачивается в итоге подчинением ему, что предстает почти как неизбежность, ибо луна в литературной венециане служит проводником в метафизический мир города, законы которого не дано оспорить человеку.
Водное зеркало в литературе связано по преимуществу с вечерней и ночной Венецией, и потому по отношению к луне оно является вторичным, производным. Согласное существование этих двух образов — луны и зеркала вод — обнаруживает уже первый собственно венецианский текст русской литературы XIX века — стихотворение И. Козлова «Венецианская ночь», оказавшее сильное влияние на формирование языка поэтической русской венецианы:
Ночь весенняя дышала Светло-южною красой; Тихо Брента протекала Серебримая луной; Отражен волной огнистой Блеск прозрачных облаков, И восходит пар душистый От зеленых берегов.В другом стихотворении И. Козлова — «К Италии» — образ венецианского зеркала вод возникает снова, хотя его отражающая функция остается здесь лишь в потенции, за границами текста:
…под ризою ночною, Залив горит, осеребрен луною.В
Нельзя сказать, что типологические вариации образа водного зеркала представляют большое разнообразие, но определенная классификация их достаточно четко намечается. Один из редких, наиболее опредмеченных вариантов этого образа демонстрирует приводившаяся выше строфа из стихотворения К. Павловой «Венеция», где зеркало вод образует перевернутую метафору, в которой не вода соотносится с зеркалом, а зеркало в его вещной ипостаси уподобляется воде, наделяемой первичными признаками зеркальности. Порой опредмеченность водного зеркала усиливается благодаря введению в текст метафорического образа рамы, как в «Колыбельной баркароле» Вяч. Иванова:
… порою темна, Глядела пустынная мгла Под нашей ладьей в зеркала Стесненных дворцами лагун.Близок к этому типу образ водного зеркала, в которое смотрится лирический герой стихотворения В. Ходасевича «Брента», с той лишь разницей, что, выступая в роли мутного зеркала, оно наделяется особой семантикой, свойственной разновидности магических зеркал:
Я и сам спешил когда-то Заглянуть в твои отливы, Окрыленный и счастливый Вдохновением любви. Но горька была расплата. Брента, я взглянул когда-то В струи мутные твои.Полярный вариант представлен у многих поэтов — от И. Козлова до Вс. Рождественского, И. Бродского, А. Кушнера, Е. Рейна — это предельно распредмеченное зеркало вод, отражающее свет, но практически лишенное каких-либо очерченных отражений, связанных с материальными субстанциями. Отраженным в нем может быть как свет луны, так и свет солнца — разница только в колорите.
При всей разности соотношений у последних двух разновидностей водного зеркала есть общий признак: оба они лишены глубины. Между тем образная шкала, обрамленная данными полюсами, включает в себя и типичный для горизонтального водного зеркала вариант, наделенный измерением по бегущей вниз вертикали. Глубина погружения отражений в этом случае может быть различной — от почти поверхностной, как в последних двух стихах «Венеции» (1828) Б. Пастернака, до более значительной —
Марк утопил в лагуне лунной Узорный свой иконостас.— и предельной —
…И в узких каналах до дна Глядела другая луна…Нарушение границы зеркального мира применительно к водному зеркалу семиотически гораздо менее значимо, чем у его предметной параллели, и не порождает в русской литературной венециане аллюзий к инфернальному миру Зазеркалья. Правда, в крайне ослабленном варианте мотив смерти здесь порой все-таки присутствует, что поддерживается и венецианским эсхатологическим мифом, связывающим гибель города с поглощением его пучиной.