Венгрия за границами Венгрии
Шрифт:
Наверное, была какая-то связь. Возможно, папа дважды пытался сказать мне, именно мне, о том, что узнал по ту сторону. Какую-то конечную истину, всеобъемлющее слово или фразу, которые сделали бы самое ценное сокровище, единственного сына, господином мира. Но отец не мог этого сказать, ему не позволяли, потому что этим нельзя делиться с непосвященными, с теми, кто еще жив. Возможно, это слово или фраза были скрыты в каком-нибудь «Четверге» Альберта Вайды, и папа, а также Фунес и Цинакан уже давно подозревали о них, а во время десятиминутной смерти доказали их существование.
Может, папа хотел сказать то, что сказал
В когда-то переполненной комнате теперь живет одна мама, проживает безрадостную вдовью жизнь. Может быть, там до сих пор звучит голос радио «Свободная Европа», а значит, и голос всего мира. Папа пронзительно смотрит со свадебной фотографии, радио передает скучные программы из Бухареста или Марошвашархея, и только из магнитофона иногда звучат Каталин Каради и Янош Шарди.
Радио «Свободная Европа» закрыли, Альберт Вайда умер пару лет назад. А у меня осталось два варианта: раздобыть записи «Четверга» тех лет и почувствовать отличающееся от всех остальных слово, глагол бытия, союз, личное местоимение или банальную фразу, которую можно по-разному интерпретировать. Или же ждать, что однажды где-то, когда-то прозвучит давно исчезнувшая радиостанция и уже почивший диктор объявит «После дождичка в четверг» Альберта Вайды, а давно покойный Альберт Вайда кашлянет и, наконец, прольется настоящим дождем в Страстной четверг.
Перевод: Мария Шарко
* * *
Эта прекрасная женщина-кит, этот двуличный город
Толстая женщина жизнь мою перестирала,
начисто стерла всю грязь, я вернулся в начало.
Толстая женщина в раме стекла городского,
прошлое прожито, как мне найти тебя снова.
Что-то притащит мне завтра в повозке скрипучей
славная женщина-кит, этот город пахучий,
этот двуличный эдем отвергает молитвы.
Омут, в котором я бегал по лезвию бритвы
в князи и в грязи и снова: огромное тело
я, заикаясь, черчу на бумаге несмело.
Я неприступность его покоряю со стоном,
и проступает былое полуденным фоном.
Перевод: Дарья Анисимова
Город, где может жить тело
Издалека я наслаждался
горами, но задрать им юбки
перистых облаков украдкой
я не мечтал. Я выл от моря,
и лишь работу ненавидел
сильнее путешествий.
моей вселенной стал. Я был в нем
самим собой, когда бурлила
вокруг толпа, и взгляд глотал
наживку красочной рекламы.
Кафе: земное наслажденье.
Я мог сидеть в дыму часами,
и неустанно и бездумно
бездельничать: пустоты в жизни
наполнили кафе, скитанья,
и Юдит. Иногда я думал
с собой покончить и пытался
добить неплотный сгусток плоти,
но вот я жив. И полагаю,
блаженство страха перед бездной
пожалуй, отрицает пастырь,
но все же в этом было счастье.
С каким отчаяньем я мчался
на дождевых червях подземки,
на эскалаторе толкался,
себе присваивал в мечтаньях
одежду броскую и женщин!
Сидеть на набережной возле
стального зеркала и видеть,
как отражается на глади
мое лицо, и Пешт, и Буда!
Поэзия окраин… Разве
пурпурный трон приятней глазу,
чем теплые, родные лужи!
В огромной глянцевой квартире
едва ль такие бродят страсти,
которые ежеминутно
бурлят на хуторе забытом.
Там, в закоулках, среди спертых
воспоминаний пруд, и роща,
сад розовый и водопады,
принцесса в замке, и полцарства,
и привидения, и ведьмы.
Я вечный трубадур былого,
непреходящего, я буду
играть удушливое танго,
признание в любви безмерной,
которая лишь мне доступна,
которая лишь там снисходит.
<