Венгрия за границами Венгрии

Коллектив авторов

В коротких рассказах Нандору Гиону удалось соединить традиции венгерской новеллистики (социальную критику Кальмана Миксата, психологизм Дежё Костолани и Дюлы Круди, объединение новелл в тематические циклы, как у Ивана Манди) с абсурдной и магической реальностью «пограничья», сближающей его тексты с произведениями других писателей венгерского ближнего зарубежья, особенно с «Зоной Синистра» Адама Бодора.

Вступление: Оксана Якименко

Позвали детей

На улице Кеглович домов не много — и те все в ряд. От каждого дома — большого или маленького — раскинулся сад, прямо до плоского, поросшего травой луга, где после

дождя в гигантских лужах всегда стоит вода. Перед домами, по противоположной стороне улицы тянется ржавая колючая проволока, там начинаются кладбища: реформатское — его все называют немецким, потому как практически все члены реформатской общины были немцы, и еврейское. Оба эти кладбища обречены на запустение — нету уже в городе ни немцев, ни евреев; по крайней мере, за последние лет двадцать ни одного покойника сюда не принесли, могилы заросли травой, мальвами и молочаем, пахучие клены закрыли своими ветвями красивые мраморные надгробия. На еврейском кладбище уже и ворот не осталось — как-то раз в холодную зимнюю ночь плотник Ромода вытащил их из земли, отнес к себе на двор и сжег. На немецком кладбище ворота железные — пока стоят. Поджечь их было невозможно — вот никто и не попортил. Столбы, правда, малость покосились, но решетку держат по-прежнему крепко. Огромные кованые буквы, пущенные сверху, сообщают: «Мы воскреснем». За кладбищами вьется небольшая речушка. Летом она высыхает, становится совсем узкой и кишит головастиками и водорослями. Дети с улицы Кеглович в такие дни спускаются к реке и вытаскивают на берег рыб с белыми животами. В жару и сами кладбища пахнут дохлой рыбой.

Напротив ворот немецкого кладбища стоит дом плотника Ромоды — самый большой и красивый по улице. Изначально это была небольшая глинобитная постройка, но Ромода каждый год пристраивал к ней по новой комнате, а фасад обложил кирпичами. Люди удивлялись, не понимали, зачем ему такой большой дом — жил плотник бобылем, да и гостей особо не жаловал. Но самому Ромоде никто ничего не говорил — плотник не любил, когда люди вмешиваются в то, к чему не имеют никакого отношения. Опана — тот, что на пенсии и грузчиком подвизается, — однажды заметил, что, мол, в таком доме жена нужна, но Ромода сразу на него цикнул, чтоб дед не в свои дела не лез. Так и продолжает заботливо украшать свои хоромы. Перед домом Ромоды валяется ствол кривой акации — такой кривой, что плотник ни к чему не смог его приспособить, только ветки обрубил и оставил дерево на улице. По вечерам мужчины с улицы Кеглович бывало любили посидеть на акации, поговорить или помолчать, наблюдая за парочками, которые крадучись пробирались в темноте к дому Вари, чтобы снять там комнату на пару часов, реже — на всю ночь. Старик Маджгай, бывший секретарь городской управы, и Банди Розмарин, когда-то считавшийся главным в округе забиякой и дебоширом, иногда рассказывали разные пикантные истории про мимолетные любови. Оба они — и Маджгай, и Банди — жили в доме Вари. Кормила их вся улица — жена Вари, насколько известно, ежемесячно получала на них круглую сумму. Так что насчет ночных посещений им было известно немало, хотя все эти страсти не очень-то обоих волновали; старики терпеть не могли сам дом и с куда большим удовольствием проводили время перед домом Ромоды и каждый вечер с нетерпением ждали вечерних посиделок. Обычно приходило человек шесть-семь — как раз столько помещалось на поваленном стволе акации.

Но однажды вечером пришли почти все жители улицы Кеглович. Даже молчун Вари — и тот дома не остался. Пришел и Бергер-изобретатель, хотя он, по возможности, старался обходить дом Ромоды стороной. Народу собралось столько, что на акации всем не хватило места. Случилось это тогда, когда в город пришли мостостроители: горластые, шумные рабочие еще рано утром спустились к реке, со смехом что-то обсудили, тут же тракторами притащили толстые деревянные опоры и кучу досок. Тракторы подняли страшный грохот, что дико возмутило жителей улицы Кеглович — они и так уже заранее ненавидели этот новый мост.

Речушка, которая делала крутой поворот прямо за кладбищем и до этих пор отделяла их от остального города, защищала улицу от лишнего шума и беспокойных чужаков. Все прекрасно понимали: как только мост будет готов, покою конец; покатятся по улице Кеглович автомобили, тракторы и телеги, а листья кленов покроются толстым слоем пыли.

Потому-то все и собрались в тот вечер перед домом Ромоды, топтались на месте, но молчали, ничего не говорили, ждали, что скажет плотник — в таких случаях решение чаще всего принимал именно он. Но на этот раз молчал и он, неподвижно глядя в сторону реки. Там, где с утра таскали стройматериалы, теперь горел костер — рядом с ним, наверняка, грелся ночной сторож.

— Однако же и переполох сегодня случился, — вздохнул, наконец, Курани Кишш, не выдержав долгого молчания.

Ромода и теперь ничего не сказал, внимательно обвел глазами тех, кому не хватило места на акации, затем встал и пошел к немецкому кладбищу. Собравшиеся с удивлением посмотрели ему вслед, а плотник обернулся и произнес:

— Надо придумать, на что остальных посадить.

На этих словах Курани Кишш, Опана и Банди Розмарин тоже встали и отправились за ним на кладбище, неторопливо обошли могилы, выбрали два самых больших надгробия — две красивые черные мраморные плиты с усеченным верхом.

— Можем эти взять, — предложил Курани Кишш, — вот этот, на котором написано «Гизике Шладт».

В черную мраморную плиту была вмонтирована небольшая овальная фотография под стеклом. Ромода наклонился поближе, долго рассматривал фото и надпись, потом сказал:

— Совсем молодая была, когда умерла.

— Ах, какая красивая была покойница. Никого в гробу краше не видал, — подал голос Опана.

— Отчего она умерла? — спросил Ромода.

— Не знаю. Дифтерия, кажется, или что-то в этом роде, — ответил Опана. — Что-то такое говорили, когда хоронить принесли. Народу на похоронах было много, прежде, чем в землю опустить, каждый мог на нее еще раз взглянуть. Хороша была покойница: лицо белое, вокруг глаз черные круги, а все равно никого краше ее ни разу в гробу не видел. Люди в голос плакали, помню, модриков пес, и тот на кладбище пришел. Рыжая такая псина, шерсть грязная, как начал выть — у людей мурашки по спине побежали.

— Давайте другую плиту возьмем, — сказал Ромода и прочел надпись на следующем камне. — Эрвин Бек, глава городской управы. Болван какой-нибудь, небось.

— Не знаю, его я уже не помню, — отозвался Опана.

— Этого Эрвина Бека куда сложнее будет вытащить, давайте лучше Гизике Шладт возьмем, — предложил Курани Кишш.

— Совсем молодая была, когда умерла, — повторил Ромода.

— Кому какая разница, сколько ей было лет. Зато ее намного легче будет вытащить, чем Эрвина Бека.

— Пасть свою заткни! — рявкнул Ромода, навалился плечом на могильную плиту Эрвина Бека и начал ее раскачивать. Остальные отошли назад и принялись наблюдать, как плотник пытается вытащить камень из земли. Тяжелая плита поддавалась с трудом. Зрители слышали, как Ромода скрипит зубами. Наконец, памятник упал.

Тащить его было тяжело даже вчетвером, но мужчины умудрились-таки доволочь могильный камень до дома Ромоды. Теперь все могли сесть и спокойно обсудить строительство моста. Сначала, правда, все больше ругали тракторы, строителей и саму идею соорудить мост. В конце концов, плотнику надоело все это слушать, и он заявил:

— Надо прокопать пару канав поглубже, чтобы тракторы не могли заехать на улицу.

— Так они за садами спокойно могут проехать, — возразил старик Маджгай.

— Пусть едут, — сказал Ромода, — главное, чтобы на улицу не заезжали. Терпеть не могу, когда они тут грохочут.

— По-моему, главное — это мост, — не соглашался Маджгай. — Не важно, откуда тракторы будут подвозить опоры, мост-то все равно построят, и тогда всему конец.

— Сколько еще его будут строить, — ответил Ромода.