Венский бал
Шрифт:
Караульщиком меня прозвали в начале службы, потому что я приехал в Вену из сельской местности. Мой старший напарник пресекал, как мог, попытки приклеить мне это прозвище. А в его отсутствие меня им то и дело подначивали. Но к тому дню, когда был бал, от меня уже отстали – для шуток нашелся служивый помоложе, тоже из деревни.
Единственный из тех, с кем я тогда работал и кого мне не хватает, – это мой прежний наставник. Теперь он – начальник патрульно-постовой службы в Майдлинге. Для полицейского он слишком уж мал ростом. Еле дотягивал до нижнего предела нормы. А поскольку он был поперек себя шире, а у нас тогда служили парни вроде меня – длинные как на подбор, то он казался еще приземистее. Когда мы с ним отправлялись на обход, про нас за глаза говорили: недомерок с недоумком. Иногда я ему звоню – поболтать пару минут про старое. Он собирается пригласить меня на свое пятидесятипятилетие. Однако этой истерии с пальцем
Я не хотел отступаться, не давал так просто оттереть себя. Даже когда дело с отсеченным пальцем закрыли и я уже не мог заниматься им официально, я все равно продолжал начатую работу. На чем сосредоточить внимание, я и сам толком не знал. Вероятно, надо было приглядываться ко всему, что бросалось в глаза, например к тем людям, у которых не хватало мизинца. Но, честно сказать, такие попадались нечасто, а еще честнее, не попадались вообще, но имело смысл понаблюдать за подмузейным уголком, так как в этой части перехода не было камеры наблюдения. Сброд, который боится света, забирается именно в такие щели. Правда, после истории с пальцем, на которой я заработал благодарность за внимательный осмотр места патрулирования, сделали запрос в отдел видеослежения за транспортным и пешеходным потоком. Было решено установить в переходе еще одну камеру.
«Дай-то Бог! – обрадовались наши. – Не надо будет лезть под землю ко всякой швали, начнем опять парки прочесывать».
Они перестали это делать. Со службой видеонаблюдения мы стали жить душа в душу с тех пор, как там начал работать зам по кадрам. А вот с его преемником каши не сваришь. Он стал замом по кадрам, а вскорости и начальником патрульно-постовой службы. Никаких интересов, кроме собственных, у него не было. После катастрофы скакнул аж в начальники районного управления. А бывший зам по кадрам, который ушел в отдел слежения, был боец хоть куда. В гору пошел после такого заявления: «Запись на пленку действий полиции при исполнении служебных обязанностей недопустимо использовать против сотрудников». И тут он не отступал ни на шаг, не на словах, а на деле. Даже высшее начальство замандражировало. Ведь уж давно завели обычай крутить такие пленки по телевидению. И никто не знал, как вести себя при исполнении-то. Руки были буквально связаны. Всегда находился умник – а на суде почти наверняка, – который видел в наших действиях какое-нибудь нарушение или необоснованное применение силы. В общем, инициатива этого зама по кадрам показалась начальству крайностью. Инспектор сказал: «У нас так нельзя. Если пресса подловит нас, тут же начнет трубить про полицейское государство».
Тогдашний директор Службы безопасности был за компромисс: «Мы можем ограничить доказательный материал рамками наиболее серьезных обвинений, но устранить его вообще – не дадут судейские».
Кадровик рассказывал нам все это сразу после заседаний. Он был крепкий орешек. Как-никак ведал личным составом и представлял нас в Федеральном управлении, а это не хухры-мухры. Его предложение затирали, то и дело перебрасывали на следующее заседание парламентского комитета. И так не меньше года. Наконец прежний директор Службы безопасности надумал решение. Зама по кадрам «передвинули» в начальники архивного отдела службы видеослежения. Теперь у нас так: если суд в течение недели не заявляет требования, то наиболее броские, как мы говорим, видеомагнитные пленки перезаписываются. А так как ни один наш суд за неделю на такое дело не раскачается, то и с нас взятки гладки. И все довольны.
Мы всегда были за то, чтобы решить дело миром. Сколько раз мы увещевали наркобратию: «Можете травить себя дома, но только не на Карлсплац! Мы же все-таки в цивилизованном городе. Сюда приезжают люди со всего света, чтобы культурой подзарядиться, винца молодого отведать, а у них под ногами наркоманы путаются. Дуйте уж прямиком в Гарлем». А они и слушать не хотят. Упертые. «Вам предлагают разойтись по домам, – говорим мы, – вколите себе вашего зелья и идите с миром, но при одном условии – чтоб больше здесь духу вашего не было».
И думаете, помогло? На следующий день они опять тут как тут. Вот что характерно.
В день бала мы со стороны музея двинулись к главному пассажу и тут наткнулись на первого из этих типов. В том месте как раз ступени, а рядом пол идет под уклон. Если бы там были только ступени, никто бы не мог взять в толк, на кой ляд и каким болваном спланирован этот перепад. А так все идут по наклонной, и никто не замечает оплошности проектировщика. На ступенях сидел гитарист. Первым делом бросался в глаза ночной горшок, который он поставил перед собой. Ночной горшок. Разрешения на игру в общественном месте, конечно, не имелось. Мы не сразу приступили к перлюстрации, так как надо было управиться с булочками. Что такое перлюстрация? Не слыхали? Сами же говорили, что у вас отец родом из Вены. Перлюстрировать значит у нас – тормознуть для проверки документов. Этого парня мы знали. Он был безобидный, даже какой-то утонченный, что ли. Мы вполне официально попросили его удалиться.
Пришлось поневоле изобретать какую-нибудь уловку – на случай действий в неоднозначной обстановке. Он играл без разрешения, но вокруг никого не было, так как в этом закутке даже киосков нет. Это повторялось из раза в раз. Кто-то совершал нарушение, например играл в общественном месте без разрешения, а в дураках оказывались мы, поскольку не было рядом свидетелей, которые могли бы дать показания. Зато теперь нас выручают параграфы о бродяжничестве, и мы можем принимать решительные меры. А раньше мы в таких случаях легко могли подставиться. Приходилось что-то придумывать. Эти музыканты прямо глаза мозолили, их за версту слышишь, а иногда по запаху чуешь, а потерпевших-то нет. Так было и на сей раз. При обыске гитариста… правильно, перлюстрации, вы быстро схватываете… не обнаружилось никаких свидетельств дальнейших преступных намерений. Ни шприцев, ни самокруток, ни таблеток, ни соломки. В гитарном футляре – несколько струн, подставка для яиц и мертвая мышь. На кой ему мышь? Говорит, что это его талисман. Для задержания маловато, а для предупреждения больше чем достаточно. В общем, тот стандартный случай, когда юристы предоставляют полицейским выбирать меру воздействия. Этим надо было как-то воспользоваться. Мы этого музыканта малость пошпыняли, без особой надежды на понимание.
«На этот раз ты попался, другого уже не будет. Поблажки не жди. Встать, когда с тобой разговаривают! Документы! Как нет? Тогда пойдешь с нами, голубчик».
Но он вел себя спокойно, не давал повода для задержания. Мы официально потребовали, чтобы он убрался отсюда. Предписали ему явиться в пикет на Карлсплац, зарегистрироваться в журнале и сообщить, что он играл без разрешения. Мы были уверены, что он не сделает этого. А если бы и сделал, его из регистрационного пункта наверняка бы направили в следующую инстанцию, а там – то же самое. Это половинчатое решение мы называем официальным путем.
Но так только кажется. На самом деле официальный путь у нас проделывают лишь бумаги. То, что вы считаете путем, это – настоящая служба, это называется патрульным обходом. А вот официальный путь я всегда представлял себе чем-то вроде невидимой стремянки с видимыми перекладинами. И сегодня – все то же самое. Правда, теперь нам легче, к примеру, можно чего-то жалобами добиться. Так как нас вроде бы больше зауважали, а начальник венской полиции Резо Дорф всерьез следит за тем, чтобы наши были довольны своей жизнью.
Ну не глупость ли несусветная – потребовались тысячи смертей, чтобы нам дали приличные оклады и надежное оборудование? В момент все нашлось. Уже обещают выдать электрошоковые жезлы. Вместо резиновых дубинок. По германскому патенту. Не надо будет никого дубасить, только прикоснись к нарушителю – и он света белого невзвидит. Для меня это дело неновое. Я еще в деревне видел такие штуки. Мы их тыкалками называли. Ими мясники загоняли убойный скот на грузовики.
До катастрофы жалоба имела смысл только тогда, когда ее подавали на подчиненного, да и то – если он не однопартиец министра. А жалобу на начальника лучше было держать при себе. Иначе она, порхая по инстанциям, обращалась против самого заявителя. На самом верхнем шестке сидели два индюка, как мы их прозвали: министр и секретарь министерства. Мы все потешались над ними. А сейчас я вижу, как плохи были наши дела, когда полицейские и сельские жандармы смеялись над своим высшим начальством. Такое положение долго продержаться не могло. Если, допустим, венский полицейский встречал жандарма из Форальберга, им не надо было искать тему для разговора. Они рассказывали друг другу последние анекдоты про министра и секретаря – начальника канцелярии. Как называется болезнь внутренней политики? Шум в ушах министра.