Вера и жизнь
Шрифт:
С этой публикой мы ходили по Красной площади взад-вперед, огибая собор Василия Блаженного, и говорили. В основном опять же о политике, но часто и о практике молитвы, о языке богослужения, о возможности или невозможности реформ в Церкви. Метро закрывалось в 1.15, в это время нужно было вскочить в последний поезд и поехать домой. Более широкая тусовка периодически перемешивалась с хиппи, которые сидели на Чистых прудах, на Гоголях и на Арбате, посещала пивные на Покровских воротах, там их было три. Если вдруг у кого-то оказывалось аж десять рублей, могли пойти в более чинное заведение и выпить водки. А так в основном ходили по бульварам и переулкам и говорили, говорили, говорили… О том, что будет с Россией, о том, что происходит в военно-политической сфере, – тогда все еще была актуальна возможность ядерного конфликта между СССР и США.
С хиппи я познакомился в середине 80-х годов – их тогда в Москве становилось все больше. Мой внешний вид радикально не соответствовал их субкультуре – летом я ходил в белой рубашке с галстуком, зимой – в классическом пальто и, по признанию своих друзей-неформалов, держался «как памятник». В руках обычно был кейс, правда в нем прятались бутылка или две. Так или иначе, первоначально хиппи всегда принимали меня за комсомольца-стукача. Впрочем, после разговоров о власти и «цивильном» народе и особенно после распития бутылок отношения налаживались. Религиозные искания хипов были чуть ли не основной темой их разговоров. Почти все из тогдашней тусовки к 90-м годам стали христианами – например, тот же Юра Агещев, Сергей Чапнин, один из хиповских гуру Никодим Углов. С хиппи пытались «работать» баптисты, но ничего не заработали – большинство стало православными, часть католиками, небольшая группа прибилась к иудейской общине.
Попадались в культовых заведениях – особенно там, где бывали иностранцы, – и фарцовщики, и торговцы «тамиздатом», и девушки либо юноши нетяжелого поведения, и наркоманы, и полудиссиденты-полустукачи, и просто воришки, и люди с тяжелейшими психическими расстройствами. Всякого народу хватало. Вспоминаю одного легендарного попрошайку – Игоря Ноткина. Человек был по тем временам весьма небедный (мы, по крайней мере, без проблем стреляли у него на пиво). Он любил стоять – в грязном белом костюме и мятой шляпе – у Антиохийского подворья и, как бы сейчас сказали, троллить зарубежных дипломатов примерно такими репликами:
«Подайте на пропой души»!
«Ну десяточку долларов, на Русь Святую… А вот, давай, спаси ж тебя Господи, вовек не забуду твою доброту».
«А ты, а ты? Нет десяточки? Ну спаси ж тебя Господи, чтоб у тебя все отсохло».
Большая часть собранного немедленно спускалась в ближайших пивных и ресторанах с приглашением практически всех желающих.
Впрочем, тогдашняя религиозная молодежь не только веселилась. Обычным делом, например, было уже мной описанное хождение по Красной площади после вечерней службы – с бесконечными разговорами о судьбах России и мира, о пророчествах и смысле Писания, о речениях старцев, о политическом устройстве страны после падения коммунизма и советской власти. Самое удивительное, что году к 1983-му все уже понимали, что ей конец, что «власть слабая», – эти слова стали у нас общим местом в разговоре. Очень много было тогда переговорено – два-три раза в неделю ходили мы по самому ненавистному для диссидентов месту, обсуждая их повестку дня и то, что волновало советскую власть. Незаметно ни для первых, ни для второй. Но с пользой для себя. Иногда и молились – в том числе за обитателей Кремля!
Многие были склонны прежде всего к саможалению и самокопанию и не видели за этим ни Бога, ни людей. Некоторые просто жили по принципу «перекати-поле». Иные предавались бесконечному поиску, за которым ничего не следовало. Кто-то погряз в пороках. К сожалению, большинство тогдашних активных верующих молодых людей из московской интеллигентской богемной среды куда-то потом исчезли. Кто-то ушел в другие религии и конфессии, прежде всего в католицизм и иудаизм. Кто-то потерял веру. Очень многие уехали в другие страны – в Западную Европу, Соединенные Штаты, Израиль. Думаю, что уехало около половины. Кого-то нет в живых. Если говорить о хиппи и более молодом поколении середины 80-х, немалая часть этих людей скончалась от наркотиков. Кто-то из исчезнувших потом вдруг опять появился на горизонте, как Юра Шубин, московский предприниматель. Он сейчас активно участвует в движении поддержки строительства храмов. Несколько человек начали странствие по конфессиям и юрисдикциям, как, например, талантливейший
Тогдашняя наша тусовка была миром настоящего религиозного плюрализма. Естественно, я задумывался: а правильно ли выбрал Православие? Часто ходил воскресными вечерами на католическую службу к Святому Людовику – туда же подтягивались многие православные друзья. В течение года-двух довольно регулярно заглядывал к баптистам, а однажды вместе с Олегом Стеняевым даже к полузапрещенным тогда пятидесятникам в Косино. Несколько раз был на старообрядческих службах разных согласий. В общем, выбор был. Но однажды я поделился своими сомнениями с митрополитом Питиримом, и он сразу же спросил меня:
– А Бог у тебя где?
– В православном храме, – ответил я.
И на этом поиски были закончены.
В школе я о своей вере до времени не говорил. Правда, кто-то меня видел в храме, с кем-то из одноклассников я периодически обсуждал религиозные темы. В какой-то момент, в восьмом классе, заслуженная географичка Галина Васильевна Тургенева попыталась вызвать меня на откровенность – прямо во время урока. Я понял, что уходить от ответа будет нечестно, вышел на учительскую кафедру и сказал проповедь. Позитивным итогом ее было то, что не пришлось вступать в комсомол (попытался выйти даже из пионерской организации, но такого беспрецедентного скандала школа себе позволить не могла). Негативным – то, что после восьмого класса пришлось переводиться в другую школу, где я, впрочем, хорошо прижился и где своей веры почти не скрывал.
Мать мое обращение к Богу пережила спокойно, лишь иногда сокрушаясь о неопределенности моего житейского устройства. Отец воспринял мою веру в штыки. После некоторых бесплодных споров и попытки выяснить отношения на кулаках я прервал с ним общение – практически до его кончины.
Году к 1984-му я уже прекрасно знал церковную жизнь – формальную и неформальную. Читал каждый номер «Журнала Московской Патриархии», «Богословских трудов», баптистского журнала «Братский вестник», в редакцию которого регулярно заходил. Прочел кучу «сам-» и «тамиздата», включая католическую литературу. Познакомился со многими священниками и архиереями – для последних иногда делал фотоработы и даже составлял письма в органы власти. Конечно, знал обо всех теневых сторонах церковной жизни – благо сплетников в среде духовенства и мирянского актива хватало уже тогда, как хватает сейчас. Знал про стукачей, «голубых», пьяниц, транжир, спекулянтов, сумасшедших…
Но самое удивительное было в том, что христианская среда, со всеми ее пороками и кривдами, в моих глазах выгодно отличалась от среды советской – замшелой, самоуверенной, неискренней. В школьных классах и с телеэкрана нас потчевали железобетонной советской идеологией, но почти никто в нее не верил. Отец и его окружение открыто ругали власть, хотя всей их альтернативой был утопический лозунг «Власть науке». Глядя на них, легко было понять, что никакой властью эти люди быть не в состоянии. Когда умер Брежнев, школьники на траурной линейке еще молчали в почтительном ужасе. Когда умер Андропов – разговаривали. Когда умер Черненко – хихикали. Году в 1984-м я задал на уроке «смелый» вопрос.
– Елена Ивановна, правильно Ленин сказал: «Коммунизм есть советская власть плюс электрификация всей страны»?
– Правильно. И что ты, Чаплин, опять тут нашел неправильного?
– Советская власть у нас есть, электрификация всей страны – тоже. Коммунизм хочу!
Класс хохочет (еще до всяких ускорений и перестроек).
– Ну, есть еще у нас села без электричества. И вообще не умствуй!
При этом сама тоже почти смеется.
В церковной среде и в среде неформалов тебе тогда говорили правду. Некоторые части этой среды вообще жили так, как будто советской власти не было или как будто она готовилась исчезнуть через месяц-другой. Наконец, в этой среде на твои вопросы отвечали. Готовы были спорить, выяснять отношения, но никто не пытался, как в тогдашнем (да и нынешнем) официозе, считать вопрос «снятым» или «несуществующим».